Библиотека

Что такое модернизм? Может ли Православие совмещаться с модернизмом? «Модернизм» означает «обновление». Модернизм, как постоянная (перманентная) ревизия духовных ценностей Церкви, основан на ложных психологических и экклезиологических установках. Само слово «модерн» или «обновление» уже подразумевает определенную концепцию, а именно, что Церковь это развивающийся и эволюционирующий организм, в котором должно отмирать старое и отжившее, и на смену ему приходить новое и жизнеспособное. Это теория эволюционирующей Церкви приводит к разрушению самого понятия Церкви, как полноты Откровения, тождественной самой себе во все исторические времена. Теория эволюции искажает православную антропологию; она представляет человека в виде исторически развивающегося существа, которое перерастает прежние, данные в прошлом религиозные сведения и представления, и нуждается в новых, более глубоких и соответствующих его времени понятиях. Здесь должно эволюционировать само Откровение, и будущее представляться как возможность новых религиозных открытий. Религия получает странное сходство и аналогию с научными гипотезами, которые, по мере накопления знаний, совершенствуются и изменяются, то есть истина для модернистов становится относительным — релятивистским понятием. Тогда становится неясным вопрос: в какую же мы Церковь верим — в Церковь настоящего или в Церковь будущего? И что представляют собой догматы – сознание Церкви, или же этап человеческого развития?

Нам кажется, что модернизм это одно из следствий смешения и перемещения двух планов или двух сфер человеческого познания: духовного и душевного. Вопросы, относящиеся к жизни и ведению духа, решаются на уровне души. Откровение воспринимается через призму душевных представлений; духовным кажется не надмирно прекрасное, а по земному красивое, не возвышенное, а способное вызывать восторженность, не глубокое, — а красочное. Очищение души представляется не как победа ума и воли при помощи благодати над страстями, а как катарсис драмы, то есть глубокие, контрастные переживания. Для этого нужен эффект, который влечет за собой не покой и мир души, а психическую возбужденность и аффективность. Истинная духовная жизнь глубока, но проста. Модернизм чужд этой простоты (хотя там может быть искусственная упрощенность, как один из приемов). Духовная жизнь это не сложная и красочная мозаика чувств, не волны эмоций, хотя в некоторых случаях, особенно в переломные периоды в жизни человека, покаяние может приобретать эмоциональный характер. Духовная жизнь по своей сущности тиха и ясна, и эту тишину модернисты воспринимают как нечто безжизненное. Среди них распространено выражение «спящий Восток»; для них жизнь духа это внешняя динамика, поэтому модернист обычно смотрит на монашество как на духовный эгоцентризм. Модернисты ссылаются на слова Священного Писания: «Се, творю всё новое» — для оправдания своего стремления превратить Церковь в полигон для испытаний новых совершенствований, открытий и творческих идей, которые для верующего человека представляются или дерзостью невежды или детской затеей; «всё новое» — не в этом мире, а в Духе Святом, в переживании человеческой души благодати в новых озарениях. Здесь на земле все старое: древняя истина и древние заблуждения.

Модернизм чужд идеи соборности. Церковные символы объединяют христиан в одном духовном ведении, в одном языке Церкви. Модернисты стремятся заменить обряды, как знаковую систему Церкви, образно говоря в язык Церкви ввести свою абракадабру. В этом смысле модернизм является разобщением верующих в храмовой молитве — центробежным явлением. Модернисты не знают или не понимают, что символы, в отличие от других изобразительных средств человеческого языка, не сочиняются, а существуют как данность в мышлении человека (микрокосмоса в макрокосмосе). Символ — это свидетельство того, что видимый мир по отношению к невидимому миру представляет собой некое подобие, как творение единого начала. Модернисты заменяют символы сочиненными ими, или взятыми из душевной области — литературы, искусства, философии, науки — метафорами, эмблемами, поэтическими аллегориями и т.д. Они говорят, что древний язык непонятен для современников и необходимо найти другие, более доступные средства выражения. Здесь профанация: тайна всегда останется непонятной, каким бы вербальным интерпретациям мы не подвергали ее. Тайна не раскрывается на плане словарной семантики, она открывается по мере духовной подготовленности человека. Форма связана с содержанием; само Откровение рождает форму. С изменением формы изменяется содержание.

Рационализм в религии — это желание упразднить феномен веры, как внутренних духовных возможностей богообщения, заменить ум (ноус) рассудком (рацио), который хочет узурпировать место духа: ограниченное хочет определить безграничное. Здесь обычно происходит замена религии, как таинственного общения духа с Божеством, философией и плоской морализацией. Обряд и ритуал Церкви насыщены символическим и духовным содержанием, в которую должна включаться душа, тогда она получает мистическую информацию — не рациональные знания, а очищение и духовную силу.

Обряд и ритуал из-за своей глубины не могут быть поняты и исчерпаны через слова. Если бы даже обряд мог быть разобран и описан с исторической, лингвистической и психологической стороны, все равно сущность его осталась бы тайной, непонятной для голого рассудка. Обряд можно сравнить с руслом реки, а ее поток — с благодатью, которая, сообщаясь с душой, делает человека новым творением.

Есть еще одна разновидность модернизма — это ложный мистицизм, который хочет «обновить» саму духовность. Человек чувствует себя медиумом неведомых для него сил, которые он воспринимает как явление ангелов или «излияние» Духа Святого. Такой модернизм принимает формы не театральности, ищущей эффектов, и не плоского рационализма, который хочет поставить божественные истины ниже человеческого рассудка, а оккультизма. Эти модернисты хотят «углубить» мистику Церкви, а на самом деле подменяют ее демонизмом. Иллюстрацией этого могут служить «иконы» написанные Врубелем и Дали, из которых ощутимо для души верующего сочится метафизическая тьма.

Церковь должна сохранить свои вечные ценности от энтропии времени, то есть возвыситься над ним. Наивно думать, что если превратить тайну в аксиому, а мистику в философию, то мы сможем сделать религиозным хотя бы одного человека. К христианству привлекает душу благодать Божия, и душа ощущает христианство не как кодекс поведения или сумму рационализированной теологии, которая хочет доказать, что существование Бога очевидно, как дважды два — четыре, а как тайну, которую надо искать, беречь и хранить.

Есть еще один вид модернистов, о которых не хотелось бы даже говорить: это модернисты-прагматики. Их интересует количество верующих, посещающих храмы — арифметическое число, ради которого они готовы превратить Церковь в концертный зал, политическую трибуну или спиритический кружок, то есть работать на все вкусы, лишь бы корабль был полон пассажирами, а куда этот корабль плывет, они не задумываются — этот вопрос для них безразличен.

Христос сказал: «Кто от истины, тот послушает голоса Моего». К Церкви приводит людей тот голос истины, который звучит в их сердце. Модернизм обычно берет на вооружение понятия и представления мирской культуры и цивилизации, то есть уподобляет Церковь миру, который, по словам Спасителя, «во зле лежит».

Последнее время, пышными «цветами зла» расцвела еще одна ветвь модернизма — религиозная эклектика. Модернисты этого толка прямо не заявляют себя учителями Церкви; напротив, они называют себя всего-навсего учениками, но оказывается, что учениками не православия, а всех религий и философских систем. Они считают, что можно и нужно брать лучшее из других религий и обогащать этим Церковь. Эти люди, побывав в инославных и иноверных общинах, загораются желанием внедрить в Православие то, что импонирует чувству и поражает их воображение. Они утверждают, что в этих обрядах и ритуалах также выкристаллизировался духовный опыт столетий и содержится глубокий смысл. Они не воспринимают Православную Церковь как организм, где внесенное насильственно инородное тело вызовет травму и затем будет отторгнуто живым телом, или останется в нем, угнетая и заражая его.

Мы согласны, что в этих ритуалах и обрядах вложена своя информация и отражен религиозный опыт этих общин. Но какова природа эклектического теософского опыта? Пророки открыли, что «боги язычников — демоны», апостолы заповедовали не пить из бесовской чаши. Православная Церковь именно потому называется православной, что в ней сохранена чистота догматической информации и благодатного духовного опыта.

Обычно эти модернисты протестуют, если их сравнивают с теософами; они говорят, что верят в Единую Церковь, как полноту истины, но, признавая частичность истины у других религий, считают возможным заимствовать их достижения, хотя бы со стороны формы. Им нравится экстаз пятидесятников, мусульманский намаз, театральные представления индуистов, напоминающие мистерии, ритуальные мелодии кришнаитов, оккультная символика розенкрейцеров, уличные марши «Армии спасения» и т.д. Они считают, что неразумно пренебрегать таким богатым арсеналом средств воздействия. Однако такие заимствования вовсе не безобидная косметика, они таят опасность: это будет созданием каналов, через которые духовная ложь будет проникать, как бы сочиться в Церковь.

В Библии описан случай из жизни пророка Елисея. Город Самария был окружен сирийскими войсками; в городе начался голод, жители стали собирать траву, чтобы приготовить из нее себе пищу. Один человек увидел у городской стены незнакомое ему экзотическое растение, похожее на плющ, оно понравилось ему на вид, он сорвал его и вместе с другими травами бросил в котел. Когда травы сварились, и люди стали черпать из котла и есть пищу, то они почувствовали боль — пища превратилась в яд. «Человек Божий, смерть в котле» — кричали они пророку, умоляя его о помощи. Одно незнакомое растение отравило пищу.

Некоторые считают, что догматы вечны, а обряды можно изменять. Однако Библия говорит нам о другом. Моисей на Синае получил не только Откровение в виде закона и догматического вероучения: ему был открыт образ скинии — ветхозаветной Церкви, дан ее план, и даже указание о материалах и о всех предметах, касающихся богослужения. Как Ветхий Завет был раскрыт в Новом Завете, так символы ветхозаветного храма, в их пророческом значении, получили мистическое раскрытие и высшее содержание в новозаветной Церкви.

У истоков православного богослужения также стоит Откровение. По преданию, чин литургии дан Самим Христом апостолу Иакову, первому епископу Иерусалима; а дальнейшие виды литургии были сокращением этого чина также по Откровению Божьему. Творчество человека основано на его эмоциональном восприятии и силе воображения, или способности рассудочных моделирований, а религиозные реалии принадлежат другому — духовному миру, и постигаются другим путем — через мистическое созерцание.

Мы кончим тем, чем начали: модернисты на основе душевных чувств, иногда поэтических и горячих, но не очищенных от страстности и аффективности, хотят оценить мир духовных явлений. Это все равно, что стараться посредством осязания уловить человеческую мысль. Вместо духовного мира они сочиняют свой собственный, фантастический мир — мир иллюзии, значит лжи.

С духовным миром можно соприкоснуться только посредством покаяния и борьбы со страстями, путем православной мистики и аскетики. И тот, кто увидит хотя бы смутные очертания этого мира, — остановится в изумлении перед его красотой.

Модернизм в нравственном отношении представляет собой приспособленчество: это путь беспрерывного компромисса между христианством, хранимым в церковном предании, и духом, обычаями мира с его языческими представлениями, мира, который поставил человечество на место Бога.

Экзегеты считают символом мира апокалиптическое море – эту неустойчивую, всегда меняющуюся стихию. Модернисты, провозглашая обновление Церкви, хотят, чтобы Церковь менялась по образу мира, а не мир по образу Церкви.

Церковь – это не синтез философских систем и не взаимодействие культур, а Божественное Откровение. Мы имеем две формы Откровения: Священное Писание и Священное Предание, основу которого представляет литургика. Как Ветхий Завет раскрывается в Новом Завете, так ветхозаветная литургика раскрылась и воплотилась в богослужении новозаветной Церкви. В «Пятикнижии» Моисея повествуется о том, что образ ветхозаветного храма – Скинии – был открыт Моисею на Синае. Предметы Скинии, богослужебные обряды и устав были также показаны ему в синайской теофании.

По церковному преданию, христианская литургия ведет свое начало от Самого Спасителя. Этому высшему священнодействию был научен апостол Иаков, епископ Иерусалимский, именуемый братом Господним, когда Христос явился ему после Воскресения из мертвых.

Модернисты, требующие изменения обрядов, или видят в них не божественное установление, а человеческое творчество, или же, что также похоже на реформаторов, считают себя носителями благодати Святаго Духа и пророческого вдохновения, способными усовершенствовать и уточнить то, что сделано Апостолами и святыми Отцами.

Религия относится к области духа, человеческая культура – к области души. Творчество, ориентированное на культуру и вкусы современников, неизбежно совершит фальсификацию – подмену духовного душевным. Модернизм есть «мини-революция».

В основном, модернисты требуют реформы языка, календаря, иконописи и церковного пения. Более крайние считают, что надо пересмотреть христианскую догматику и христианскую мораль с целью их либерализации.

Модернисты утверждают, что древний церковный язык мало понятен для современного человека, то есть они сводят язык к его семантике, игнорируя значение духовное и эмоциональное. Но литургия – это тайна, никакой язык не сможет сделать ее понятной на рассудочном уровне; она открывается душе по мере ее внутреннего очищения. Ни одно словесное объяснение обряда не может исчерпать его внутреннего смысла. Обряд и молитвы – это не столько средство информации, сколько коммуникации – включенности человека в духовную реальность.

В Библии написано, что долг иерея отделять священное от несвященного. В Церкви должен быть особый священный язык, отличный, то есть отличающийся, от обыденного языка улицы и рынка или от языка философских абстракций и лирических переживаний. Сам язык Нового Завета представляет собой не простонародный и не литературный греческий язык, а идиому[1], не имеющую аналогии с произведениями того периода.

Богослужебный язык таких народов, как грузины, славяне, сирийцы, представляет собой не язык определенной эпохи, а неповторимую идиому языка. Так, например, идиома богослужебного грузинского языка была выработана в монастырях Тао-Кларджети, а доведена до совершенства – отцами Афонского Иверского монастыря, также выходцами из Тао-Кларджети.

Святые Кирилл и Мефодий на основе македонского наречия болгарского языка создали языковую идиому, которая стала священной речью славянских Церквей. Блаженный Иероним отбросил классический язык Цицерона и Вергилия, которым он владел в совершенстве, и в основу своего перевода Библии (который до сих пор остается непревзойденным у романских народов) положил идиому латинского языка.

После реформации мы видим на Западе другой процесс – десакрализацию церковного и библейского языков.

Древний язык ценен для нас как русло традиции, в котором мы находимся, как язык, на котором говорили святые, как язык более тонких духовных вибраций. Древний язык по своей динамике и богатству глагольных форм лучше выражает молитвенные переживания и чувства человека; его корневые основы более онтологичны, чем у современных языков, слово более объемно и многогранно. Древний язык соответствует типу религиозного мышления-созерцания, новый язык – научным описаниям и рассудочным суждениям. Древний язык проникает в суть предметов и вещей (ноуменов), новые языки приспособлены к описанию свойств и явлений (атрибутов и феноменов), что означает материализацию стиля языка. Если в древнем языке доминировали глагольные формы, то в современном – прилагательные всех видов, указывающие не на действие, а на качество.

Святые Отцы учат о внутреннем логосе, присущем изначально всем людям, и о внешних профористических языках, появившихся в определенный период истории и находящихся в процессе дальнейшего разделения.

Древние языки ближе к внутреннему логосу, поэтому они более глубоко воздействуют на человеческое сердце. Новые языки имеют центробежное направление – от сердца к рассудку, поэтому молитва на новом языке, несмотря на кажущуюся семантическую ясность, оставляет сердце сухим и неудовлетворенным.

Слова древних языков часто не имеют адекватных переводов на языки новые, поскольку в их основе лежит другое миросозерцание, другое видение вещей. Если мы попытаемся перевести слово древнего языка на новый язык также одним словом, наиболее близким ему по смыслу, то обедним содержание, сделаем его узким и односторонним, нам потребуется для перевода целый ряд синонимов, а это значит, что мы потеряем ритм речи, сделаем ее складом имен. Богослужение имеет свой ритм, свое дыхание. Растянуть богослужебный стих – это значит превратить его в комментарий, а перевести на новый язык, сохранив ритм, – значит картину в красках перерисовать одноцветным карандашом. Сохраняя древний язык, мы сохраняем особую духовную красоту богослужения, отделяя священное от обыденного и повседневного, а самое главное – через сохранение языка противостоим новому стилю материалистического рассудочного мышления.

Следующее, чего добиваются модернисты, это реформа церковного календаря. Она отчасти осуществилась: целый ряд поместных Церквей перешел на так называемый «новый стиль» (к нашему счастью, Иерусалимская, Грузинская, Сербская и Русская Православные Церкви остались верны традиционному церковному календарю). Однако, чтобы избежать прямого противоречия с каноном I Вселенского Собора относительно сроков празднования Пасхи[2], принявшие новый стиль Пасхалию по-прежнему продолжают определять по календарю юлианскому и оттого вынуждены пользоваться одновременно двумя календарями, напоминая тем самым человека, который сидит в двух привязанных друг ко другу лодках. При этом некоторые из них называют реформированный календарь новоюлианским, а некоторые – григорианским. В то же время часть духовенства и верующих в этих поместных Церквах принять новый стиль не пожелала и оказалась в оппозиции к правящей иерархии. Таким образом, результатом реформы оказалась кровоточащая рана на теле Церкви; ее внутреннему единству был нанесен тяжелейший урон.

Имеет ли григорианский календарь какое-либо преимущество перед юлианским? По нашему мнению, юлианский календарь в отношении астрономической масштабности и библейского осмысления времени стоит неизмеримо выше григорианского. Следует сказать, что григорианский календарь изначально был воспринят Православной Церковью вовсе не как научное достижение, а как культовый папистский календарь, как новое средство агрессии для проникновения папизма в государственные и церковные структуры. Этот календарь был осужден в 1583 году на Константинопольском Соборе, где присутствовали все восточные патриархи. Употребление его в Православной Церкви было запрещено навсегда. Неоднократно повторялось это решение и на последующих Соборах. Поэтому те, кто сегодня выступает за принятие григорианского календаря, выступают, по сути, против самой Церкви, против ее постановлений.

Некоторые считают, что величина солнечного года, указанная в григорианском календаре, является достижением науки нового времени. Но это не так. Кумранский календарь, созданный, по крайней мере, за несколько столетий до Рождества Христова, имеет год почти такой же величины, как григорианский (разница – в четвертом ряду десятичной дроби), а солнечный календарь Омара Хайяма (XI век) даже превосходит григорианский календарь в отношении астрономической точности.

Вопрос о культовом значении для католической Церкви григорианского календаря требует специального разбора. С этой точки зрения календарная реформа рассматривается, в частности, в книге профессора Полака «Время и календарь»[3].

История Церкви датирована по юлианскому календарю. Перевод этих дат на другой календарь вызывает хронологический хаос. В литургическом отношении григорианский календарь произвел деформацию и изменение самого Устава, то есть нарушил Типикон, составленный святыми Отцами и ставший частью церковного организма.

Дух модернизма проникает в церковную иконопись. Символика и условный язык священных изображений заменяются портретным натурализмом или абстрактными знаками, похожими на оккультную тайнопись. В портретно-мимитических изображениях суть иконы – духовное преображение человека – заменяется душевным психологизмом и эстетизмом. Такая икона «из окна в небо» превращается в «окно на улицу», она не открывает перед человеком другого мира, того, что выше земли. Что касается абстрактных изображений с религиозным содержанием, то они остаются проекцией субъективных переживаний художников-абстракционистов, чаще всего – переживаний ложно-мистического характера, оккультным визионерством.

Православная икона – это созерцание и духовный опыт святых восточной Церкви, опыт, обобщенный и кристаллизированный в иконописном каноне.

Дух мира все больше проникает в церковное пение. Можно сказать, что музыка (в данном случае пение) – это интим человеческих чувств, чуткий барометр переживаний человека. Напевы несут в себе информацию и силу даже вне слов, а иногда и вопреки словам. Светские напевы насыщены страстями; они могут вызывать восторг, но не приводят душу к покаянию. Душевно-чувственный восторг, нечто вроде поэтического вдохновения, и молитвенное состояние не похожи друг на друга. Светские напевы не способны принести душе умиротворение и очищение, они вносят в богослужение струю душевности и чувственности. Это эстетическое, а в сущности своей, страстное восхищение противостоит молитве, отвлекает от нее сердце, и человек выходит из храма таким же, каким он вошел в него, как выходят из оперного зала.

Святые Отцы придавали пению огромное значение. Уже Климент Александрийский говорил о языке напевов и считал, что в богослужении может употребляться напев только дорийский. Православный «Осьмогласник» был составлен святыми гимнографами, это плод их молитвы, переложенной на язык напевов, включающих душу в ритм небесного хорала.

Церковный язык, икона, архитектура, убранство храма, литургические напевы, все это – единое духовное поле Церкви, в котором воскресает и преображается человеческий дух.