Богородица

Библиотека

Георгий КОРОБЬИН
Исправление богослужебных книг в начале ХХ века



ПОДГОТОВКА ЦЕРКОВНЫХ РЕФОРМ

Дурман общественно-политических реформ, охвативший Россию с середины XIX века, действовал не только на студенческую молодежь и либеральную интеллигенцию. Из церковной периодики тех лет можно понять, что идеи модернизма, жажда реформации, перемен достаточно широко распространялись в церковном обществе — и среди мирян, и среди клира, и даже среди части епископата. Интеллигенция после наскучивших ей нигилизма и атеизма решила заняться богоискательством, но категорически не хотела идти в храмы, где молился простой народ и служили «необразованные батюшки» на «непонятном чуждом языке». Шло много разговоров о необходимости «церковного возрождения», «оживления веры» и т.п., и многие видели выход именно в упрощении богослужения, в приспособлении его к расцерковленным мирянам. «Сделайте нам короче, комфортнее и понятнее, а иначе мы покинем Церковь, погрязшую в мертвой букве, бессмысленных и утомительных песнопениях» — вот требование, ничем не отличающееся от установок общества потребителей, тогдашних и, как не трудно убедиться из сравнения, нынешних сторонников церковного обновления.

В церковной периодике была развернута довольно бурная полемика по поводу различных «церковных недостатков», и вопрос о языке богослужения, будто бы непонятном верующим, среди прочего занимал одно из главных мест. О тоне и содержании выступлений сторонников «обновления» можно судить, например, по выдержке из статьи священника А. Лиховицкого в «Церковном вестнике» за 1906 г.: «Наше чудное, умилительное, трогательное богослужение пропадает для православного народа. Если Достоевский плакал у плащаницыкак же бы все рыдали, если бы понимали это “бдение над гробом Жизнодавца?” Человек идет в храм помолиться, поучиться; народ жаждет от Церкви “живой воды” — понятного слова, понятной молитвы...» и все в том же духе, таком знакомом нам по высказываниям современных реформаторов.

В защиту славянского языка выступали многие, например, проф. В.Ф. Певницкий, К.П. Победоносцев, Н. Покровский и др., которых тогда тоже называли «консерваторами» или «охранителями», как и нынешних защитников церковного Предания. Н. Покровский писал: «Исходя из предвзятой мысли, будто непонятный церковнославянский язык служит источником многих церковных нестроений, отец А. Лиховицкий видит панацею этих нестроений в переводе богослужения на общепонятный русский язык. Предположим, что это будет сделано, — слова и обороты славянской речи будут заменены русскими, однако будет ли этим достигнута идеальная ясность богослужения, и будут ли все понимать русскую богослужебную речь совершенно ясно и определенно? Нет и нет… В русском переводе богослужебное слово утратит неизбежно по местам силу экспрессии и возвышенность характера... Последовательная точная замена славянских слов и выражений русскими повлечет за собой нежелательную тривиальность речи» («Церковный вестник», 1906, № 16, с. 494).

Радикально настроенные «просвещенные реформаторы» настаивали на полном обновлении чина богослужения: требовали пересмотра церковного устава с целью сокращения служб для мирян, упрощения церковно-славянского языка богослужебных книг вплоть до их перевода на русский язык с правом прихожан выбирать, на каком языке в том или ином приходе они желают слушать богослужение. Так за 20 лет до революции зародилось движение, организационно оформившееся в начале 20-х годов и получившее название «обновленчество».

Летом 1905 г. Синод разослал епископам соответствующие вопросы к предстоящему Собору. В разосланном Синодом списке вопросов отдельного вопроса о языке богослужения не было. При этом примерно из 80 правящих архиереев только 28, то есть значительное меньшинство, сочли нужным в своих «Отзывах» высказаться по вопросу о языке и бого­служебных книгах. Почти все они в одних и тех же выражениях писали о непонимании богослужебного языка народом, о проистекающих отсюда равнодушии и невнимательности к службе и говорили о насущной необходимости упрощения как самого чинопоследования, так и языка бого­служения. Мнения расходились только в отношении способов исправления, но в самом подходе к вопросу о церковнославянском языке все они (кроме одного), высказавшиеся так или иначе о языке, были единодушны. Вот в каких выражениях писал о богослужении архиепископ Ярославский Иаков: «Возвышенное богослужение наше из-за пристрастия к умершему языку превращается в непонятное словоизвержение для поющих, читающих и слушающих» и предлагал «приступить немедленно к новому переводу на новославянский язык, всем понятный и вразумительный» (2). На подобные высказывания архиереев начала XX века ссылаются, с целью пропаганды своих реформаторских идей, современные обновленцы, хотя мотивы у последних совсем иные.

О том, как сделать богослужение более понятным, мнения были разные:
Восемнадцать епископов, то есть большинство, полагали, что для этого достаточно или заново перевести непонятные места или упростить славянский язык, приблизить его к строю русского языка.
Шесть епископов считали, что нужно сделать новый перевод с греческого на славянский и называли язык такого перевода новославянским. Некоторые из них предлагали ввести общее пение в храмах, напечатать и раздавать книжечки с текстом службы.

Наиболее радикальную позицию выразили только три епископа (среди них — архиепископ Сергий (Страгородский)) и два епархиальных совета (Псковский и Кишиневский). Они настаивали не только на русском переводе богослужебных текстов, но и на русификации самого богослужения. Псковский епархиальный совет предлагал не только перейти на русский, но в местах с преобладанием инородцев совершать богослужение на их языке. Переход на русский предлагалось осуществлять постепенно и начинать с городов, где народ «более развит», где того пожелает приход. При этом некоторые писали и о пересмотре церковного устава, предлагали приучить народ к общему пению, иконостасы делать в уменьшенном виде, во время литургии Царские врата держать открытыми.

И хотя мнения о возможности перехода на русский язык были высказаны всего тремя епископами, то есть ничтожной долей всего епископата, именно они стали тем знаменем, под которым объединились тогдашние реформаторы и объединяются нынешние обновленцы. Это совпадение весьма примечательно, несмотря на разницу исторических условий жизни Церкви в начале XX и XXI столетий. Тогда церковнославянский язык изучали в школах и осваивали с детства в храмах: откуда это наваждение, что язык славянский непонятен? Если бы он был непонятен, то в 20-е годы народ не стал бы покидать храмы, где обновленцы служили на русском языке. Теперь о его непонятности говорят наши современники, которые сами лишь недавно воцерковились и испытывают определенные трудности с церковнославянским языком. Но, несмотря ни на что, русский народ сумел пронести любовь и верность славянскому языку через десятилетия насаждения воинствующего атеизма.

Так в чем же дело? В чем истинная причина неприятия славянского языка — в его мнимой непонятности или в том значении, которое имеет священный язык для сохранения благочестия и укрепления единства Церкви, а потому замена сакрального церковнославянского на русский представляется важным условием успеха в борьбе с Православием?

«Против славянской речи в богослужении можно ли говорить? Как оказалось, нашлись люди и — говорят... Но так говорить можно или со злостным намерением или по недоразумению. В настоящее время имеет место и то, и другое. Но для нас то и другое далеко не новость». Эти слова были сказаны в 1917 г. магистром богословия Н.И. Троицким на Соборном заседании, посвященном обсуждению вопроса о богослужебном языке. Они объясняют истинные причины и тогдашних дискуссий, готовивших почву для реформы, и современного натиска неообновленцев. Об этом новом натиске мы читаем в статье протоиерея Валентина Асмуса, и примечательно то, что сказанное о нашем времени в полной мере может быть отнесено к началу XX века: «Появились сторонники перевода богослужебных книг на современный разговорный русский язык; они немногочисленны, но они очень крикливы, они пытаются мобилизовать себе в союзники так называемое общественное мнение, они пишут статейки в разных газетах и журналах и действительно создают впечатление, что стоит серьезная проблема. На самом деле такой серьезной проблемы нет, потому что большинство верующего народа приемлет наш церковный язык и “ничтоже вопреки глаголет”. Народ любит этот язык, даже если не каждый его хорошо понимает; я вижу, как люди делают усилия, чтобы все лучше и лучше его усвоить. В наше время, слава Богу, есть и грамматики, и в большом числе издаются церковнославянские книги, так что есть возможности для углубления своих познаний в этом языке» (1).

Это совпадение во взглядах защитников славянского языка, разделенных столетием, и неизменная преданность большинства верующих возвышенному языку богослужения объясняется отнюдь не тупым пристрастием к обряду или магии непонятного языка, но твердым убеждением в невозможности молиться Богу и совершать таинства на языке обыденном. Неудивительно и то, что люди, такого убеждения не придерживающиеся, находят в прошлом своих единомышленников и черпают свои доводы из арсенала реформаторов начала XX века. Природа обновленчества едина, а конкретные проявления этого антицерковного движения разделены во времени и потому создают иллюзию независимости событий. И только исторический анализ позволяет установить непрерывную их связь и преемственность целей. С этой точки зрения и следует рассматривать дошедшие до нас мнения епископов 1905 г., публикации в журналах того времени и прения на Соборных заседаниях в 1917 году.

Нет никаких оснований весьма разноречивые мнения 28 епископов считать единодушным «мнением епископата», как об этом постоянно заявляют современные обновленцы. О том, что народ сроднился со славянским языком и не примет никаких изменений в порядке богослужения, напомнили в своих отзывах епископы Енисейский Евфимий и Смоленский Петр. Святой Патриарх Тихон (тогда архиепископ Алеутский и Северо-Американский) писал в 1905 г.: «Для Русской Церкви важно иметь новый славянский перевод богослужебных книг (теперешний устарел и во многих местах неправильный), чем можно будет предупредить требование иных служить на русском обиходном языке» (2). То есть новый перевод он отчасти рассматривал как меру вынужденную, как преграду на пути сторонников радикальной реформы богослужения.

О взглядах большинства духовенства, которое вовсе не считало славянский язык «умершим», «чуждым народу», «недоступным народному пониманию», можно судить по словам, например, епископа Енисейского Евфимия: «Положительно не могу согласиться с мнением, ...чтобы на имеющем быть Всероссийском Соборе был поднят и обсужден вопрос об изменении некоторых обрядов, а именно: изменении в языке нашего церковного богослужения, во многих частях якобы ныне совершенно недоступного мирянам...» (2).

Обер-прокурор Святейшего Синода К.П. Победоносцев решительно возражал против мнения о непонятности церковнославянского языка, а мысль о переводе богослужения на русский язык считал легкомысленной, бесцельной и опасной для единства Церкви, просто «революцией» (3). Он, как и во многих других случаях, смотрел в корень проблемы и видел ее не в языке, а в конечной цели реформаторов — разрушить Церковь.



КОМИССИЯ ПО ИСПРАВЛЕНИЮ БОГОСЛУЖЕБНЫХ КНИГ

Деятельность первых синодальных комиссий второй половины XIX века по исправлению богослужебных книг не имела реальных результатов и постепенно заглохла. В связи с бурной полемикой вокруг вопроса о языке богослужения и насущной необходимости как-то упростить его, в 1907 году Святейший Синод постановил образовать новую особую Комиссию под председательством архиепископа Финляндского Сергия (Страгородского). До этой поры, как мы упоминали, он был одним из немногих сторонников радикальной русификации богослужения. В свете этого нельзя считать его переход к обновленцам в 20-е годы случайным, но рассматривать этот факт, как вполне закономерное следствие его многолетней деятельности именно на поприще исправления богослужебных текстов, одним из проявлений которой была работа в Комиссии по исправлению богослужебных книг. При этом следует отметить, что Преосвященный Сергий русификацией богослужебных текстов в стиле позднейших обновленцев не занимался, но лишь упрощал церковнославянский язык.

К осуществлению пересмотра богослужебных книг был привлечен самый цвет отечественной профессуры. Документы, в которых содержались сведения о принципах исправления текста, утеряны. Косвенно о них можно судить по результатам исправленных этой Комиссией Постной и Цветной Триоди, которые в 1912–1913 гг. были напечатаны и рекомендованы Святейшим Синодом для пользования в храмах. В исправленных текстах были последовательно реализованы следующие принципы: изменен порядок слов, проставлены запятые; изменены падежи (например, род. «деснаго его» на дат. «десное ему»), глагольные и причастные формы; заменены слова устарелые («странен» — чужд; «мертвых» — умерших. Ср. 11-й член Символа веры: «Чаю воскресения мертвых» — «Чаю воскресения умерших») или приобретшие в русском языке другое значение («достояние» — достоинство); устранены местоимения «иже, яже, еже». Исправления, сделанные Комиссией архиепископа Сергия не без контроля со стороны Святейшего Синода, существенного ущерба церковнославянскому языку, на первый взгляд, не нанесли, но, как мы увидим из дальнейшего, это впечатление обманчиво. Произошло не только упрощение текста и его русификация, но в некоторых случаях — и искажение смысла.

Новоисправленные Комиссией книги распространялись медленно, встречая оппозицию, например, на Валааме. Исправленные тексты ирмосов почти нигде не привились, так как певчие пользовались старыми книгами, а новоисправленные ирмоса и стихиры не воспринимались сложившейся церковно-певческой традицией, потому что это был уже новославянский (то есть слегка русифицированный) язык, отличающийся от традиционного церковнославянского. Несмотря на все по видимости успешные действия возглавляемой архиепископом Сергием синодальной Комиссии по исправлению богослужебных книг, новая печатная продукция была отвергнута церковным народом. В целом работа Сергиевской Комиссии вызвала определенное сопротивление в церковных кругах и, как пишет епископ Николай (Муравьев-Уральский), следующее, осуществленное еще до революции, издание Постной и Цветной Триоди вышло в прежней, неисправленной редакции. Некоторые авторы видят неудачу с внедрением «более понятных для народа» текстов в оппозиции консерваторов. Думается, однако, что дело было не только в косности народа и духовенства. Вот, что пишет о новых книгах протоиерей Валентин Асмус: «Плодом трудов этой комиссии было несколько основных литургических книг, язык которых заметно русифицирован (например, икос Пасхи был переведен: “Предварившыя утро бывшыя с Мариею” вместо прежнего “яже о Марии”). Но народ церковный, вместо того, чтобы с радостью ухватиться за эти “более понятные” книги, дружно отверг их, предпочитая старые. И когда Московская Патриархия получила в 70-х гг. возможность переиздавать богослужебные книги, новые издания стали воспроизводить старую редакцию XVII века, а не версию начала ХХ-го» (4). Вот как вспоминает об этом митрополит Питирим (Нечаев; †2003): «Когда мы начали издавать богослужебные книги, то стали их печатать со старых изданий, а не с тех, что были подготовлены Синодальной комиссией митрополита Сергия. Это было связано с тем, что церковная практика всё же отвергла эту справу. Я и сам не могу читать, к примеру, покаянный канон по сергиевскому изданию – там слишком сильно нарушена мелодика» («Русь уходящая». Рассказы митрополита Питирима. СПб., 2007, с. 298–299). 

Небезынтерсным был отзыв о деятельности Комиссии под руководством архиепископа Сергия (Страгородского) со стороны старообрядцев. В.Сенатов в 1915 году писал: «Труден для понимания текст иосифовский, но все же в нем чувствуется какая-то глубокая и вполне вразумительная мысль. Менее понятен и более сбивчив текст никоновский (которым мы пользуемся сегодня. — Прим. авт.). Уже совершенно неопределим и положительно бестолков текст новейший».

Чем можно объяснить это, с рациональной точки зрения необъяснимое, неприятие, как только не любовью народа к славянскому языку за несомненную возвышенность его словосочетаний и полную отрешенность от обыденного русского языка.

Насколько новый, «семантический» подход к переводу с греческого, принятый Комиссией архиепископа Сергия, лучше старого, «буквального», можно судить лишь сравнивая тексты традиционные и новые.

В качестве примера возьмем отрывок из синаксаря Пасхи (5).
Той бо есть день,
воньже Бог в начале мiр от небытия приведе.
В той день израильтеския люди,
сквозе Чермное море провед,
от фараоновых похищает рук.
В той паки с Небесе сошед, во утробу Девы вселися:
и ныне из адовых сокровищ
человеческое естество все исхитив,
на Небеса возведе,
и к древнему достоянию приведе, нетления.
                                                 Исправленный текст:
Той бо есть день
воньже Бог израильтеския люди, сквозе Чермное море провед,
от фараоновых рук исхищает.
С Небес же сошед и во утробу Девы вселився,
паки в той же день Пасхи
из адовых сокровищ человеческое естество все исхити
и на Небеса возведе,
и приведе к древнему достоинству нетления.
 
Примечание: подчеркнуты слова или изъятые, или измененные, или добавленные.

Первое, что приходит в голову при чтении этого отрывка в его «церковнославянской оболочке»,так это глубочайшее недоумение: что же в нем может быть непонятно человеку, говорящему по-русски в отношении «логического строя русского языка»? Если читать внимательно, то никаких затруднений в грамматическом строе не усматривается. Другое дело «семантика», или смысл сказанного. Чтобы понять смысл сказанного творцом синаксаря, необходимо иметь представление не только об упомянутых в нем событиях, ветхозаветных (Сотворение мipa и переход израильтян через Чермное море) и новозаветных (Благовещение и Сошествие Господа нашего во ад), но и о богословской традиции видеть в любом событии Священной истории, в любом празднике, кроме буквального смысла, их глубокую связь со всеми другими и прояснять их таинственный смысл. Если этого не знать, то никакие переводы не смогут помочь.

В синаксаре Пасхи перечислены произошедшие, согласно Священному Преданию, в один День четыре События: Сотворение мipa, Исход (Пасха иудейская), Благовещение и Воскресение Господне (Пасха Новая). Но не просто перечислены, а поставлены в связь друг с другом, и это-то составляет смысл сказанного (или, если угодно, семантику). При всей важности сопоставления прообраза (Пасхи Ветхозаветной) с исполнением (Пасхой Христовой), главная мысль творца синаксаря состоит в том, чтобы связать начальное и конечное События в Божественном Домостроительстве: Сотворение мipa (когда из-за грехопадения человек вверг себя в пучину погибели, в адские бездны) и Сошествие во ад Спасителя, искупившего грехи человеческие. Связь эта безупречно выражена в лексике, где постоянно повторяющиеся глаголы «приведе», «провед», «сшед», «возведе» и вновь «приведе» настойчиво напоминают о реальности Промысла Божия, а повторенное каждый раз слово «исхитил» — о постоянном попечении Бога в деле спасения человеков.

Пересказ позволит нам лучше понять сказанное: 1) Бог привел мip от состояния небытия в бытие (исхитил мир из небытия); 2) народ избранный Он вывел из египетского плена, исхитил из рук фараоновых; 3) вновь сшел с Небес во утробу Девы и вочеловечился, чтобы 4) ныне Своим Воскресением (которое на православных иконах изображается как Сошествие во ад) спасти естество человеческое, вывести, исхитить из плена ада, возвести на Небеса и привести к тому древнему достоянию (наследию, уделу) нетления (целомудрия, бессмертия), обладателем которого человек был сразу после Сотворения и которого лишился после грехопадения.

В исправленном Комиссией тексте мы ничего от этого первоначального смысла не находим. Но и взамен никакого другого не получаем. Самое существенное изменение, которое сделали справщики, а именно, изъятие слов «в начале мip от небытия приведе», свидетельствует о том, что или они сами не понимали смысла сказанного, или вполне сознательно смысл исказили и глубоко продуманный богословский трактат заменили на совершенно бессмысленный перечень не связанных друг с другом событий. Справщики подтвердили, что в тот же день Новозаветной Пасхи совершилось избавление израильских людей из фараоновых рук, но поскольку критическая протестантская школа за время с эпохи создания синаксаря «научно опровергла» хронологическое совпадение дня Воскресения Господня с днями Сотворения мipa и Благовещения, то справщики Комиссии архиепископа Сергия ничтоже сумняшеся это «небесспорное утверждение» просто «сняли».

Сторонники правленых текстов заверяют нас, что в исправленном Комиссией варианте снимаются небесспорные утверждения о том, что именно в день Пасхи был сотворен мiр и произошло Благовещение. Мы это тоже видим, но не склонны относиться к этому с таким же олимпийским спокойствием, полагая, что в функции справщиков и даже переводчиков не входит право на изъятие важных с точки зрения Предания Церкви утверждений. Строго говоря, вся наша вера покоится на «небесспорных утверждениях», в противном случае все человечество давно бы уже последовало за Христом, а мы знаем, что и святой апостол Фома Воскресение Господне не считал бесспорным.

Этот отдельный пример с отрывком из синаксаря Пасхи чрезвычайно поучителен, поэтому на нем пришлось так подробно остановиться. Во-первых, на этом примере мы в очередной раз убеждаемся в правоте святоотеческого правила о том, что нельзя тронуть даже один камушек, чтобы не рухнуло все здание. Во-вторых, видим, что исправление богослужебных книг, предпринятое якобы из-за непонятности текста, на самом деле может привести и приводит к существенным искажениям смысла или к его полной потере, как в данном случае. А поскольку для неообновленцев очень многие положения православной веры кажутся «небесспорными», то нет никаких гарантий, что в разряд таковых во время нового исправления или нового перевода не попадут и более важные с точки зрения догматики предметы, чем хронологическое совпадение дня Пасхи с днями Сотворения мipa и Благовещения.

Так как мы знаем, что особенно большому исправлению подверглись синаксари и каноны Пятидесятницы, то вполне естественно можем быть обеспокоены тем, сколько же таких «небесспорных утверждений» было «снято» Комиссией начала XX века и сколько их «снимут» будущие справщики, которые, вероятнее всего, еще в большей степени будут следовать не греческому оригиналу и Священному Преданию, а протестантскому убеждению в том, что Священное Предание не авторитет и подлежит критическому переосмыслению.

 * * *

Проблема «русификации» богослужения навязана Церкви, но наряду с выяснением ее идейных источников, интересно рассмотреть не только явно отвергаемую церковным народом мысль о богослужении на русском языке, но и компромиссную, а потому и более соблазнительную идею о переводе богослужебных книг на новославянский «облегченный» язык. Идея о новославянском языке призвана исполнить роль той альтернативы, которая, как надеются ее сторонники, сможет удовлетворить оба крыла — и обновленцев (поскольку язык все же будет новым), и сторонников церковной традиции (поскольку он в какой-то мере останется славянским).

Переводы на «новославянский» язык богослужебных текстов (труды Комиссии архиепископа Сергия) являются примитивизацией церковнославянского языка и в определенной степени — суррогатной духовной продукцией. Такая новославянская подделка опасней простого перевода текстов на русский язык (труды священника Василия Адаменко, епископа Антонина Грановского, священника Георгия Кочеткова и его СФИ). Ибо русское богослужение никогда не сможет укорениться в русском православном народе, «новославянские» же тексты «внедрить» легче, а духовная подделка выявится не сразу: пройдет какое-то время, пока верующие поймут, что молятся они уже не на церковнославянском, а на упрощенном, русифицированном варианте прежнего возвышенного церковнославянского языка.

Другими словами, добиться цели (русский богослужебный язык) по схеме: 1) церковнославянский 2) русский невозможно, а вот по схеме с «переходным звеном» (2): 1) церковнославянский 2) новославянский (русифицированный) 3) русский, та же цель со временем вполне достижима.

Раздаются голоса, призывающие в наше время продолжить труды Комиссии архиепископа Сергия с целью создания корпуса новославянских богослужебных текстов. На одном из интернет-форумов появилась очень трезвая оценка такого предполагаемого нового перевода:

«По специфике проблемы перевода заниматься ею будут более те, кто критично относится к церковнославянскому языку. Наряду с “разморозкой” церковнославянского языка, надо будет делать справу иконную, т.к. церковнославянский язык и язык иконы имеют общую основу. Особенностью всякого процесса передела, крупного или малого, является приход на волне “романтиков” (в нашем случае – переводчиков церковно­славянского языка) бессовестных прагматиков. Вспомните все революции и наш 1991 год. С церковнославянским выйдет то же самое».

Реформаторы не понимают (или сознательно не замечают) очевидную истину: для молитвы требуется не исправление труднопонимаемых сразу слов и предложений, а совсем иное. Человек не одним умом молится Богу. Прежде всего он должен молиться духом — «поклонение в духе и истине». А это может дать только благодать Божия, получаемая от Бога, и никакое исправление слов не может положить благодать на слова.

Постижение богослужения не должно ограничиваться рациональным аспектом (передача и поиск смыслов, понимание текстов), хотя и это важно. Но богослужение постигается прежде всего на мистическом уровне (от сердца, молитвенно). Само звучание церковнославянского языка — это музыка богослужения. Намоленные церковнославянские молитвы сопоставимы с намоленными древними иконами.

Полемика вокруг вопроса о языке богослужения, которой посвящена и настоящая статья, как нельзя лучше иллюстрирует тот факт, что сторонники русификации церковнославянского языка по сути исповедуют веру протестантскую в свое право критически переосмысливать как Священное Писание, так и Священное Предание, отвергать любые церковные традиции и святость того, что им представляется всего лишь ветхой изношенной оболочкой.



ПРЕНИЯ О ЯЗЫКЕ НА ПОМЕСТНОМ СОБОРЕ 1917 г.

Известно, что Государь Николай Александрович не дал своего согласия на созыв Поместного Собора. Многие осуждают его за это, полагая, что Поместный Собор, вовремя собранный, мог бы предотвратить случившуюся катастрофу. Однако повестка дня этого Собора, либерально-демократические убеждения многих его участников, их явная склонность к реформированию Церкви на началах отнюдь не православных, — все это заставляет пересмотреть это расхожее мнение. Ясно, что и в начале XX века состав Архиерейского Собора и настроения собравшихся на нем были бы те же, что и в 1917 г., а насколько они могли быть пагубны для Церкви и народа, можно судить по документам Поместного Собора, собравшегося уже после насильственного низвержения Помазанника Божия. Государь «удерживал» и не дал своего согласия не из-за каприза или амбициозности, но как человек, одаренный свыше способностью слышать волю Божию. Ему были известны господствовавшие в то время настроения, и можно лишь удивляться стойкости этого человека, не поддавшегося на популистский, но, по его понятиям, пагубный шаг. То, что решения грядущего Поместного Собора, по замыслу многих его участников, должны были изменить весь строй церковной жизни, несомненно, как и то, что Промыслом Божиим этому не дано было сбыться.

Поместный Собор 1917–1918 гг. начал свою работу сразу после крушения монархии, и уже на Предсоборном совете был поставлен вопрос о богослужебном языке, а затем создан отдел «О богослужении, проповедничестве и церковном искусстве» под председательством архиепископа Евлогия (Георгиевского). Один из подотделов этого отдела обсуждал проблемы, связанные с богослужебными текстами и языком, и работал с 9 по 26 сентября 1917 г. Всего состоялось пять заседаний. Председателем этого подотдела был епископ Оренбургский Мефодий (Герасимов). В составе этого подотдела и в разнице мнений о допустимости перехода богослужения на обыденные языки, как в капле воды, отразились и либерально-демократический принцип о допущении на Поместный Собор активных мирян, и та пропасть между ортодоксами и реформаторами, которая через несколько лет получила название «обновленческого раскола».

С докладами и в прениях на заседаниях выступили 40 человек. Из них — 5 епископов, 15 священников и 20 мирян, то есть священнослужители, составляли половину из общего числа. Все епископы высказались в защиту церковнославянского языка. Миряне в отношении вопроса о допустимости перехода на русский язык разделились поровну, при этом те, кто считали это допустимым, высказывались умеренно и призывали к осторожности в проведении реформы. Другое дело — священники. Всего четыре священника возражали против перехода на русский язык, остальные 11 придерживались самых крайних взглядов, требуя «удовлетворить желания темного народа слушать богослужение и молиться на родном языке», не только на русском, но и на малороссийском и других.

Интересно отметить три характерные особенности. Первая связана с составом Собора. Из истории Церкви известно, что церковные Соборы и в Византийской империи, и в Московском царстве собирались по воле Помазанника Божия — императора или царя. На эти Соборы, семь из которых получили название Вселенских, приглашались епископы, представлявшие свою паству. Собор, о созыве которого Святейший Синод просил Государя Николая Александровича, подразумевался традиционным по составу, то есть Архиерейским. Но революционное безумие, охватившее страну, естественно, проникло и в церковную среду, а потому мечтать стали о Всероссийском Соборе, наподобие грядущих Всероссийских съездов народных депутатов. В результате Поместный Собор Русской Церкви 1917–1918 гг. не только был созван не по монаршей воле,но на основе совершенно чуждого церковному сознанию и традициям принципа — демократического представительства и выборности.

Вторая, и не менее важная, особенность состояла в порядке принятия решений. Вместо Соборного разума порядок работы напоминал работу светского законодательного органа, Государственной Думы, с ее комиссиями, отделами и подотделами. И хотя право окончательного решения по всем вопросам оставалось за епископами, но резолюции вырабатывались в обстановке, типичной для демократических говорилен: председатель, секретарь, доклады, прения по докладу, тезисы, голосование, протокол. Совершенно очевидно, что о Соборном разуме и изволении Святаго Духа в этих отделах и подотделах никто и не думал, желая высказать собственное мнение и настоять на нем. Поэтому нет ничего удивительного, что этот Поместный Собор допустил обсуждение таких вопросов, о которых на Архиерейском Соборе не могло бы быть и речи. «Против славянской речи в богослужении можно ли говорить?» — воскликнул магистр богословия Н.И. Троицкий на Соборном заседании и обреченно продолжил: «Как оказалось, нашлись люди и — говорят. Но так говорить можно или со злостным намерением или по недоразумению». Этим и объясняется такой факт, что вопрос о переходе на русский язык в богослужении не только был поставлен, но и то, что противники славянского языка настояли на своем, и в принятую подотделом Резолюцию о языке был включен пункт о допустимости служения на обыденных языках по желанию прихожан, что могло бы привести к полному расстройству всего церковного организма и подорвать единство Церкви.

Третья особенность состояла в том, что самыми ярыми противниками славянской речи и инициаторами изменения литургического чина, воспринятого от Вселенского Православия, были приходские священники, поддержанные епархиальными съездами, к тому времени уже вошедшими в практику церковной жизни, как и съезды рабочих и крестьянских депутатов в жизни светской. Эти люди не просто «нашлись», они получили образование в духовных школах и были порождением той протестантской системы и протестантского духа, которые преобладали в наших Духовных семинариях и академиях, о чем писал в начале века будущий новомученик, архиепископ Иларион (Троицкий). Можно сказать, что на Поместном Соборе был поднят очередной «пресвитерианский» бунт против епископата с опорой на реформаторски настроенных мирян, — явление периодически повторяющееся на всем протяжении церковной истории.

Однако далеко не все из ратовавших за реформы богослужения влились впоследствии в ряды живоцерковников и обновленцев. Так, например, протоиерей А.А. Хотовицкий, руководствуясь своим опытом миссионера за границей, где, как он говорил, «переводы некоторых книг на русский язык дали блестящие результаты», в сентябре 1917 г. выступал за допущение русского языка в богослужении (6), но придерживался ли священномученик Александр подобных взглядов двадцать лет спустя, когда принял мученическую кончину в 1937 году, одному Богу известно.

На его взгляды, а скорее на его «авторитет» святого новомученика, любят ссылаться неообновленцы, говоря: «вот, мол, святой новомученик выступал за переход на русский язык, а вы возражаете». Подобные ссылки на мнения святых неуместны в той системе доказательств, которая построена на рационалистических доводах, и выглядит кощунственной спекуляцией на чувствах верующих, не разделяемых самими неообновленцами. Будь это не так, они не забыли бы о том, что мученическую кончину приняли многие епископы, для которых сами разговоры о замене древнего богослужебного языка и модернизация богослужения были нестерпимы. Так, два самых последовательных защитника церковных традиций и церковнославянского языка на Поместном Соборе — епископ Омский Сильвестр (Ольшевский) и епископ Пермский Андроник (Никольский) — приняли мученическую кончину и ныне причислены к лику святых.

На Поместном Соборе 1917 года противники славянского языка уже не стеснялись его защитников называть «эстетами». Священнослужители, одержимые ненавистью к «прежнему режиму»,то есть Православной монархии, и «консервативному духовенству»,то есть епископату и монашествующим, с ликованием встретили расправу над «режимом» и на Поместном Соборе позволили себе развернуться вовсю. Они выбрали тему богослужебного языка для того, чтобы на волне революционного безумия разрушить древнее здание православного богослужения, ворваться в него со своим «творчеством», этим бесовским наваждением окультуренного человечества, желающего доказать себе и окружающим независимость от истинного Творца. Культура ворвалась в храм и заговорила на своем языке: «В наш век просвещенья и культуры... откроем двери свободному творчеству! Будем сочинять новые литургии — каждый епископ свои! Каждому священнику дать право на сочинение гимнов и молитв! Долой эстетов-славянистов — переложим на музыку стихи Державина, Пушкина и других поэтов, несть им числа, и наполним ими храмы» — такие безумные глаголы сопровождали прения о языке богослужения.

Мы видим, что тогда противники церковнославянского языка в богослужении не скрывали, что «на непонятность славянского языка более жалуется интеллигенция», то есть вся проблема была навязана Церкви этой самой интеллигенцией. В настоящее время опять повторяются ссылки на непонятливую интеллигенцию в тех же выражениях, что и в начале XX века. Так, например, предисловие «От издательства» к «Сборнику суточных церковных служб на русском языке» (YMKA-PRESS, 1989) в переводе священника-обновленца 1920-х годов Василия Адаменко начинается словами митрополита (тогда еще архиепископа) Смоленского Кирилла (Гундяева) о непонятности в наши дни церковнославянского языка: «Этот язык не только для народа, но и для интеллигенции утратил ту долю понятности, которой он, бесспорно, обладал в прошлом» (7).

Уместно ответить на эти сетования словами участника Поместного Собора 1917–1918 гг., новомученика епископа Пермского Андроника (Никольского): «Переводить богослужебные книги с славянского языка на русский для интеллигенции и вообще народа, не посещающего храмы, нет нужды, ибо они отошли от Церкви. Для интересующихся богослужением необходимо вести беседы, разъясняя непонятное».

Теперь спросим себя: имеет ли язык богослужения характер вероисповедный? Думается, вопрос о языке и тогда, и сейчас поднимался и поднимается не из-за текстологии или семантики, и даже не из-за интересов русского народа, но только из-за желания разрушить святыню, надругаться над ней. Все, о чем мечтали тогдашние неверы-священники, в 1920-е годы почти в полном объеме осуществили идеологи обновленчества, а в наше время совершенно безнаказанно копируют нынешние, тоже имеющие священнический сан.

Что же говорили православные пастыри в ответ распоясавшимся реформаторам? Не допуская мысли о переходе на русский язык в богослужении, они считали, что «полезным и желательным делом будет издание богослужебных книг о двух параллельных текстах». В своей записке Поместному Собору Всероссийской Церкви (от 9 сентября 1917 г.) под названием «Наши положения» будущий новомученик епископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский), в частности, писал: «Тем же, кто не понимает стихир и канонов в храме, можно посоветовать одно — читать их заранее, а до этого взять в руки грамматику церковнославянского языка и немного позаниматься. Такие тексты, действительно, сложные по содержанию, на любом языке со слуха не могут быть поняты, и многотрудный перевод их на русский язык не поможет».

В своей записке епископ Сильвестр отмечал также, что:

«Церковнославянский язык, обладая всеми достоинствами, идейными, художественными, классической непосредственностью, будучи общеславянским, является для нас классическим языком.

Созданный в пору высшего религиозного одушевления славянских народов, освященный тысячелетним употреблением святых угодников Божиих, он носит в себе благодатные следы духовные и является для нас незаменимым.

Живая разговорная речь наша переменна, носит на себе нравственные следы текущей жизни, потому затруднительно и неполезно изменять богослужебный язык по росту ясной речи.

Христос Спаситель и святые апостолы для проповеди употребляли ясные современные языки, но молились по преимуществу на классическом языке древности.

Церковнославянский язык имеет свои легко одолеваемые трудности и подлежит изучению в школах» (8).

Взаключение скажем о том, был ли доклад «О церковно-богослужебном языке» в той редакции, которая была подготовлена соотвествующим подотделом, принят Поместным Собором. Вопрос этот важен потому, что в ответ на обвинения в недозволенности служить на русском языке неообновленцы в своих публикациях ложно утверждают, что Поместный Собор 1917–1918 гг. утвердил этот доклад. На самом деле, доклад подотдела был заслушан Соборным Советом 29 августа (11 сентября) 1918 г. и передан на рассмотрение Совещания епископов, происходившего 9 (22) сентября. Совещание епископов под председательством Святейшего Патриарха Тихона, рассмотрев означенный доклад постановило: «Доклад этот передать на разрешение Высшего Церковного Управления (ВЦУ)». ВЦУ впоследствии эту резолюцию не утверждало. Другими словами, Соборного решения о допустимости использования русского языка в богослужении НЕ БЫЛО. В этом мы видим не случайное событие, объясняющееся революционной смутой и нехваткой времени для завершения работы Поместного Собора, а Промысл Божий, не допустивший реформации Русской Православной Церкви, и мы должны быть благодарны такому благому и промыслительному решению этого вопроса.

Итак, Поместный Собор 1917–1918 годов под председательством Святейшего Патриарха Тихона никаких решений, утверждавших возможность или целесообразность изменений в языке богослужения не принял. В частности, не были соборно одобрены и труды Комиссии по исправлению богослужебных книг, возглавляемой архиепископом Сергием. Впоследствии обновленцы 1920-х годов при проведении в жизнь своих литругических реформ не любили ссылаться на решения Поместного Собора 1917–1918 гг. и упоминали его обычно, лишь критикуя его недостаточную «революционность».

А 14 сентября 1925 года Патриарший местоблюститель митрополит Петр (Полянский) издает распоряжение всем верным чадам Русской Православной Церкви, которое сохраняет свою силу и до сего дня и в котором говорится о «введении различных, часто смущающих совесть верующих новшеств при совершении богослужения…», в частности, «п. 13) Введение в богослужебную практику русского языка… Я решительно заявляю, — писал митрополит Петр, — о недопустимости… подобных явлений в церковно-богослужебной практике… и предупреждаю, что упорствующие новаторы будут подвергнуты мною взысканиям» (9). Будем помнить это указание священномученика Петра и, руководствуясь его распоряжением, бережно хранить Предание Церкви.


Примечания
2. «Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церековной реформе». СПб., 1906, т. I–IV.
3. «О реформе в нашем богослужении». «Странник», СПб., 1906, № XI.
5. А.Г. Кравецкий, А.А. Плетнева. Патриарх Сергий как литургист // ЖМП, 1994, № 5, с. 40.
6. ЖМП, 1994, № 2, с. 68–87.
7. «Сборник суточных церковных служб на русском языке» в переводе священника В. Адаменко. IMKA-PRESS, 1989, репринт с изд.: Нижний Новгород, 1926.
8. ГАРФ, ф. 3431, № 295, л. 25 об., 26.
9. ЦИАМ, ф. 2303, оп. 1, № 232, л. 1–3. Машинопись.

Благодатный Огонь № 18, 2008 год