Богородица

Библиотека

Монах Климент
Имябожнический бунт, или Плоды учения книги «На горах Кавказа»

 
Святогорский монах Климент

ИМЯБОЖНИЧЕСКИЙ БУНТ,
или ПЛОДЫ УЧЕНИЯ КНИГИ «НА ГОРАХ КАВКАЗА»

Краткий исторический очерк афонской смуты

Москва, 2005

По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия II

Вниманию читателей предлагается переиздание статьи афонского монаха Климента, которая с приложением некоторых других материалов была опубликована отдельной брошюрой в Петрограде в 1916 году (разрешение военной цензуры от 10 марта). Автор описывает трагические события, происшедшие на Афоне в начале 1913 года, ставшие кульминацией в развитии имябожнической смуты, – мятеж в Андреевском скиту, низложение и насильственное изгнание игумена с частью братии. Отец Климент, оказавшийся в числе пострадавших и изгнанных бунтовщиками из скита, раскрывает предысторию случившегося, восстанавливает действительный ход событий, опровергая тенденциозные журнальные публикации имябожников и их сторонников, в которых искажалась истина и возводилась клевета на достойных людей, и дает читателю возможность оценить события в соответствии с евангельскими словами: «По плодам их узнаете их» (Мф. 7,16).

Редактор – игумен Петр (Пиголь)

От издателей

В настоящее время Церковь пополняется новыми членами, которые получили воспитание далеко не религиозное. Часто такие новички, вместо того чтобы заниматься собою, стремясь быть в послушании Богу через исполнение заповедей Евангелия и правил церковных, к обновлению ветхого человека и преображению в человека нового, благодатного, для того чтобы стать не внешним только членом Церкви, но переродиться через жизнь духовную в чадо Божие, легко вступают в споры о вере и смело берутся судить о церковных постановлениях. Возможно, это происходит потому, что заниматься исправлением своего испорченного нрава, смиряться, учиться послушанию и терпению гораздо труднее, нежели разбирать дела внешние, да еще и чужие.

Старец-духовник Русского Пантелеимонова монастыря иеросхимонах Иероним, возродивший русское монашество на Афоне, еще в начале 1870-х годов говорил: «Самомнение у множества людей чрезмерно возросло – увеличилась гордость. Не любят уже повиноваться никаким властям – ни духовным, ни светским: не хотят. Постепенное ослабление и упразднение властей есть признак приближения царства антихриста и конца мира»[1].

То, о чем говорил отец Иероним, можно прямо назвать причиной возникновения смуты на Афоне через 28 лет после смерти старца-духовника. Именно плодом самомнения, гордости, самонадеянности, непокорности властям явилась смута имябожников, потрясшая Святую Гору в начале 1910-х годов.

Движение имябожников зародилось среди русских афонцев после прочтения книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа». В ней автор осмыслил свой молитвенный опыт и изложил свое учение об имени Божием – Иисус. В устах части иноков – делателей молитвы Иисусовой – это учение выразилось в краткой формуле, провозглашенной отцом Иларионом: «Имя Господа Иисуса Христа есть Сам Он – Господь Бог. В имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим Существом и всеми Своими бесконечными свойствами»[2].

Но, как известно из святоотеческого предания, враг рода человеческого – диавол всегда уловляет подвижников с доброй стороны, а страсти незаметно примешиваются ко всякому благому делу. Так и имябожники, уверившиеся твердо, отчасти по своей простоте, в том, что их внутренний духовный опыт можно возвести в «положение догмата, не встречающегося нигде»[3], дали, по апостолу, повод «ищущим повода» (2 Кор. 11, 12), попали под влияние горстки явных бунтарей, которые руководствовались властолюбивыми стремлениями и революционными идеями, привносимыми извне. А идеи эти витали тогда по всему миру, революционный дух проникал даже в самые отдаленные и тихие иноческие пристанища. Беззаконные руководители, используя любой повод, подвигали афонских монахов на открытое неповиновение монастырским властям. Возглавлял это движение иеросхимонах Андреевского скита Антоний (Булатович) – бывший гусар, страстный, горячий человек, к тому же преследовавший иные, тайные цели.

Далее события развивались трагически. Оставив монашеское смирение, имябожники не вняли увещаниям, к ним обращенным, проявили непокорность и осуждение высших церковных властей, злобу и нетерпимость по отношению к монастырскому начальству и остальной братии. Благодать Божия отступила, силы адовы помрачили разум. Они тоже сделались бунтарями...

В январе 1913 года монах Андреевского скита Климент стал очевидцем «беспримерного зрелища» в своей обители – мятежа, изгнания игумена, кровавой расправы с братиями, оставшимися верными уставу. И не только очевидцем – отец Климент сам оказался в числе пострадавших и изгнанных из скита. В ответ на некоторые предвзятые журнальные материалы, в которых искажалась действительность, бунтующие монахи изображались как «безвинные страдальцы за веру», порочились достойные имена, монах Климент написал статью, восстанавливая точный ход событий. Автор, используя евангельский критерий различения истинного и ложного по плодам, которые они приносят (см; Мф. 7, 16), предоставляет читателю возможность рассудить, кто стоял в правде Божией, а кто попал под влияние врага рода человеческого. С приложением свидетельств других участников и очевидцев событий статья была выпущена отдельной брошюрой в 1916 году. Ее переиздание мы предлагаем читателям.

Надеемся, что эта публикация, так же как и в то неспокойное время, послужит к выявлению исторической правды, станет предостережением об опасностях и приведет к осознанию, что подобные несчастья попускаются нам за наши грехи, нетвердое стояние в евангельской истине и предании церковном.

Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас!
 

От автора

Появлению в свете настоящей брошюры, предлагаемой вниманию правдолюбивых читателей, предшествовали следующие обстоятельства.

Вскоре после учиненного имябожниками на Афоне кровопролитного бунта стали появляться в периодической печати тенденциозные статьи, оправдывающие имябожников в их бунтовщических деяниях, даже в основе отрицающие названный бунт. Появлению статей способствовал преимущественно сам глава имябожнического бунта иеромонах Антоний (Булатович). Таковые статьи по удалении имябожников с Афона сильно умножились, продолжали печататься долгое время и много наделали шуму. Под некоторыми из них красовались подписи лиц, не только не ознакомившихся с афонской смутой хотя бы от беспристрастных очевидцев или из документов, относящихся к смуте, но даже не желавших как должно ознакомиться с ней и писавших статьи под диктовку имябожников, голословно оправдывающихся в своих бунтовщических деяниях, и сторонников их.

При таком отношении печати к истории имябожнического бунта истина истории его с течением времени затемнялась все более и более.

К сожалению, тогда православные афониты не придавали этому обстоятельству должного значения, притом же, находясь на Афоне, они не в состоянии были своевременно следить за текущей печатью. Правда, в то время я находился в России и намеревался в интересах истины выступить в печати против неправды означенных статей, но в силу сложившихся обстоятельств, и преимущественно последствий перенесенных мною от имябожников побоев, был вынужден на бездействие и за немногим исключением ограничивался лишь собиранием материала для истории имябожнической смуты, желая предоставить его в распоряжение будущему историку его.

Такое молчание с нашей стороны способствовало в обществе сложиться убеждению о разыгрывающих роль обиженных властями имябожниках, что они суть невинные страдальцы, безвинно удаленные с Афона якобы за религиозную истину. Немало этому способствовало одно духовное лицо, не оценившее упорства имябожников и старавшееся побудить церковную власть признать их православными, как бессознательно, лишь по невежеству противящихся истине или даже вовсе не противящихся ей, но лишь как неспособных по своей простоте как должно исповедать своей веры («Новое время». 1914. № 13, 703). Но это не могло ни перекинуть через пропасть ереси мостик для возвращения еретиков в православие, ни убедить церковную власть признать еретиков православными, но лишь умножило шум, создавшийся около имябожнической ереси, и побудило имябожников еще более противиться постановлениям властей Российской и Константинопольской Церквей.

С объявлением настоящей войны означенный шум как будто затих. И кому он уже был интересен, когда внимание всего общества и печати, казалось, было поглощено войной? Но в действительности оказалось не совсем так. На смену так энергично шумевших, преимущественно мелких, газет и журналов выступил большой популярный журнал «Исторический вестник» и в статье «Черный бунт» не только исказил историю имябожнического бунта, но и набросил недобрую тень на честное имя игумена Андреевского скита архимандрита Иеронима и на других противников имябожнической ереси.

Если мне, как доверенному названного скита и личному доверенному архимандрита Иеронима, не было извинительно воздерживаться от разоблачения лжи и маленьких газет и журналов («Гроза», «Дым отечества» и др.), то молчание при появлении статьи «Черный бунт» в таком серьезном журнале, как «Исторический вестник», думаю, было бы преступлением с моей стороны против скита, игумена и самой Православной Церкви. При этом я за необходимое счел возбудить ходатайство в редакции этого «Вестника» восстановить на его страницах искаженную на них истину истории имябожнического бунта и опровергнуть возводимую клевету на архимандрита Иеронима и других оклеветанных лиц.

Ходатайство предварительно кончилось тем, что редактор журнала предложил мне доставить в редакцию статью – исторический очерк имябожнического бунта, дав слово напечатать ее в названном журнале и тем восстановить попранную истину и опровергнуть названную клевету.

Статья вскоре была изготовлена мной, но, к сожалению, оказалась по своему объему неприемлемой для напечатания в «Историческом вестнике». Требовалось ее сократить. Как раз в то время я должен был уехать на Афон. Уезжая, я рукопись статьи захватил с собою, имея в виду сократить ее там, на Афоне, и дать прочесть ее начальству и братии нашего Андреевского скита и монастыря святого Пантелеимона. При этом имелось в виду не только ознакомить их с изложением имябожнической смуты, но преимущественно проверить изложенное мной: не вкрались ли в этот исторический очерк имябожнического бунта неточности, не соответствующие истине. В обеих обителях многие читали ее несокращенную и не соответствующего истине в ней ничего не заметили. При этом начальство решило пополнить ее главными документами, относящимися к имябожнической ереси и смуте, и издать ее и отдельной книгой.

Первое было в скором времени исполнено, но второе по не зависящей от автора причине, к сожалению, пришлось до времени отложить и лишь ограничиться изданием отдельных оттисков названной статьи из «Исторического вестника» с небольшим пополнением и прибавлением к ней газетных статей, пополняющих очерк «Имябожнический бунт».

Так как настоящий очерк предназначался исключительно для читателей «Исторического вестника» и появление его в отдельном издании есть дело случайное, то возможно, что при чтении его могут у не прочитавших статьи «Черный бунт» появиться вопросы, но они, по нашему мнению, не в состоянии испортить общее впечатление от восстановленной нами картины имябожнического бунта, но даже в состоянии, хотя и туманно, сказать, как имябожники неразборчивы в средствах.

Выпуская в свет настоящую брошюру, мы с чувством благодарности будем приветствовать всякий отзыв на нее, если таковой явится плодом всестороннего и беспристрастного изучения истории имябожнического бунта на месте происшествия его, ибо он изобличит имябожников в преднамеренной лжи, а их неосмотрительных защитников-публицистов в незнании истории этого бунта и тем принесет Православной Церкви немалую пользу.

Святогорский монах Климент

* * *


Имябожнический бунт,

 или

Плоды учения книги «На горах Кавказа»

 
I

На страницах «Исторического вестника», в книге за январь 1915 года, появилась статья Е.Н. Косвинцева, озаглавленная «Черный бунт».

Господин Косвинцев говорит в статье: «Мне пришлось беседовать с беспристрастными очевидцами “бунта” в Андреевском скиту, читать документы, относящиеся к этому эпизоду, и в настоящей статье я могу восстановить точную картину всего происшедшего в Андреевском скиту в памятные дни 10–13 января 1913 года».

При первом впечатлении это как будто бы поручительство за точность восстановленной господином Косвинцевым картины, и возможно, что иной читатель посмотрит на нее как на точную картину всего происшедшего в помянутом скиту. Но не следует ли к ней попристальнее присмотреться и обратить внимание на то, почему господин Косвинцев при восстановлении картины не привел ни одного имени тех беспристрастных очевидцев, с которыми будто бы беседовал о беспорядках, описанных им, а привел лишь дневник имябожника монаха Николая Протопопова, весьма пристрастного очевидца?

Это способно навести читателя на мысль, что господин Косвинцев основывался при восстановлении картины не на словах беспристрастных очевидцев, но исключительно на словах имябожников и сочувствующих им.

Будучи насельником Андреевского скита, противником афонской имябожнической смуты, очевидцем происшедшего в нашем скиту в его злополучные дни и одним из пострадавших от имябожников во время их ожесточенного бунта, я, не отрицая части справедливости в восстановленной господином Косвинцевым картине, считаю своим долгом во имя правды сказать, что картина в большей части не соответствует действительности.

Хотя для меня обнажать афонские раны и больно и горько, но при данном случае я не считаю себя вправе молчать и предлагаю вниманию беспристрастной читающей публики свой правдивый рассказ о беспорядках, происшедших на Афоне в скорбной памяти дни 1908–1913 годов.

Цель настоящего рассказа – поставить рядом с картиной господина Косвинцева другую картину на один с нею сюжет, чтобы дать зрителю возможность установить при сравнении их, которая более соответствует истине.

За справедливость рассказа могут отчасти ручаться документы[4] и письма, относящиеся к имябожнической смуте и бунтам, находящиеся в скиту и у меня под рукою, и копии таковых, переданных в Московскую синодальную контору для суда над имябожниками. Рассказ могут подтвердить паломники скита – очевидцы беспримерного зрелища в нем. Их можно по имеющимся в скиту адресам вызвать в качестве свидетелей на суд или следствие. Последнее легко может восстановить искаженную в печати имябожниками истину афонских беспорядков и обличить имябожников в их бунтовщических на Афоне деяниях, в коих они голословно оправдываются перед властями и публикой, и с целью завладеть частью капитала обителей, в коих учинили бунты, горько сетуют в печати и жалуются на свое якобы «безвинное и несправедливое изгнание с Афона» («Новое время». 1914. № 13, 719).

II

Начало имябожническому движению на Афоне положено в скиту Фиваида. Причиной ему послужила книга «На горах Кавказа», написанная лет семь тому назад выходцем из Пантелеимонова монастыря в кавказскую пустыню схимонахом Иларионом.

В книгу легло учение отца Илариона об имени Божием Иисус: «...имя Господа Иисуса Христа есть Сам Он, Господь Бог. В имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим Существом и (всеми) Своими бесконечными свойствами» (кн. «На горах Кавказа», изд. 1, стр. 11, 13).

Эти выражения – точное учение отца Илариона. Его он называет «догматом». Вот как это в своих письмах выражает он: «Положение догмата, сделанное нами, важное, необычайное, чрезвычайное и в таком виде, в каком мы его поставили, не встречается нигде, кроме как только у отца Иоанна Кронштадтского» («История афонской смуты», стр. 8[5]).

Очевидно, постановляя, утверждая, формулируя «новый догмат», отец Иларион позабыл или вовсе не знал, что на все это правоспособна только одна Церковь и что «сверх преданного учения Церкви и помимо него никому не дозволено новшествовать и новые выражения употреблять».

Назвав свое учение догматом, отец Иларион сравнительно мало выяснил его. Этот труд взял на себя отец Антоний (Булатович) и прибавил к учению отца Илариона много такого, чего и не подозревал в своем учении отец Иларион. При этом Булатович, так сказать, затенил отца Илариона и, отодвинув назад, сам стал впереди. После сего во главе имябожнической ереси стал не отец Иларион, а преемник его Булатович, о деятельности которого поговорим после.

Таким образом, вот что породило спор в среде мирного монашеского братства – смелые выражения отца Илариона: «Имя Господа Иисуса Христа есть Сам Он, Господь Бог. В имени Божием присутствует Сам Бог – всем Своим Существом и (всеми) Своими бесконечными свойствами» – и подобные им, а не приводимый господином Косвинцевым «довольно осторожный вывод отца Илариона: имя Божие как бы есть Сам Бог». Такой вывод мог бы, пожалуй, быть со стороны простецов, каковы первые принявшие в Фиваиде учение отца Илариона, вовсе не замеченным. Да и о чем было тут спорить? Но вышеупомянутые резкие выражения отца Илариона вызвали недоумения и спор.

Несколько иноков скита Фиваиды, сильно сомневаясь в учении отца Илариона, обратились для разрешения своих недоразумений к питомцам духовных академий – иеромонахам отцу Алексию (Киреевскому) и отцу Феофану, живущему в глубокой пустыни, перед коими до сих пор благоговели, как перед безукоризненными в монашеской жизни и людьми богословской науки.

Эти отцы, спрошенные фиваидцами, благоразумно посоветовали им не касаться богословских вопросов, трудных для их понимания, и во избежание других недоразумений просили их перестать читать означенную книгу отца Илариона, так как-де для чтения и без нее более нежели достаточно книг Священного Писания, святых отцов и учителей Церкви и многих других авторитетных лиц. Обращались они (фиваидцы) и к другим, также, по их мнению, авторитетным лицам. Но и последние говорили им и советовали то же.

Казалось, такой благоразумный совет мог бы воздействовать на них, но, к глубокой скорби, они не послушались его и стали сами исследовать этот для них неудоборешимый вопрос и дошли до того, что согласились с отцом Иларионом, не приняв во внимание того, что учение его, по его личному признанию, построено на его сердечных чувствах и на каких-то его выводах и не есть разум ни Священного Писания, ни Церкви. Напрасно говорит господин Косвинцев, что сторонники отца Илариона приводили в защиту его многочисленные тексты из Священного Писания, где говорилось, что «имя Божие есть Сам Бог», ибо таковых текстов в Священном Писании нет.

III

Усвоив учение отца Илариона, помянутые иноки стали распространять его в своем скиту Фиваида. Первое время пропаганда не имела успеха, так как из среды самих фиваидцев выступили противники этого нового учения, вследствие чего начались в скиту религиозные пререкания и споры.

Имябожники повели против противников своих агитацию: злословили их всюду и от всех требовали бегать от них, как от заразы, и тем подрывали авторитет тех лиц, перед коими доселе братия благоговела, а тех, кто не слушался имябожников, последние называли еретиками. Таким образом получилось начало насилия, вследствие которого пропаганда имябожников со временем получила успех. Одни из братии, вовсе не умея, даже не желая разобраться в этой клевете и новшестве отца Илариона, на слово верили имябожникам и начинали от оклеветанных держаться в стороне; другие слегка входили в разрешение спорного вопроса и, также не умея разобраться в нем, примыкали к заблуждающимся; иные во избежание злословия со стороны имябожников входили в сделку со своей совестью и отвечали на вопросы их двусмысленно или молча преступно соглашались с ними и тем умножали их сторону. Многие ратовали за них без всякого отчета, лишь видя на их стороне немалое число будто бы сознательно принявших учение отца Илариона, и, примыкая к ним, указывали православным на своих сторонников, крича: «Вас горсточка, а нас весь скит, и вне скита все наши!» С этой поры скит разделился на две неравные стороны, враждебные между собой. Брошенная отцом Иларионом искра постепенно превращалась в бурное пламя.

Имябожники стали обвинять православных в ереси перед начальством своего монастыря[6] и, желая влиять на них авторитетом начальства, при случае просили последнее подписать вероучение, составленное ими. Игумен отец Мисаил, не входя в объяснения по существу предложенной для подписи бумаги, благоразумно по совету отца Алексия (Киреевского) уклонился от подписи. С этой поры они и его тайно зачислили в разряд еретиков. Спокойный доселе Пантелеимоновский монастырь начал волноваться. Еще бы! Кому желательно подчинять свою волю игумену-«еретику»?! В монастыре оказалось немалое число стойких противников имябожнической ереси – например, сам игумен отец Мисаил, схимонах Леон, иеромонахи Кирик, Вероник, иеродиакон Неарх, монахи Денасий, Митрофан, Пинуфрий, другой Митрофан и другие. Начались словесные поединки и общие сражения. Казалось, победа была на стороне православных. Этому еще способствовало то, что в это время появилась на книгу «На горах Кавказа» критическая рукописная рецензия отца Хрисанфа, схимонаха Ильинского скита[7] Рецензия была вскоре напечатана в журнале «Русский инок» (№ 4–6, 1912 года) с благоприятным отзывом Антония, архиепископа Волынского (теперь Харьковский), и временно принесла немалую пользу. Благодаря ей многие увидели нелепость учения отца Илариона и отстали от него.

Это имябожников сильно оскорбляло. Они стали готовиться к решительной защите. Не имея толковых защитников в своем монастыре, они обратились за ними в Фиваиду, но и там таковых не оказалось. Более энергичные фиваидские имябожники, желая выиграть общее сражение, стали таковых искать на стороне. Они знали, что в Андреевском скиту есть лицеист – иеросхимонах Антоний (Булатович), и к нему обратились с просьбой выступить в защиту нового догмата. Однако Булатович оказался противником его, встретил их весьма недружелюбно и на первых порах сильно противился им и, как говорит господин Косвинцев, посмеивался над сими «фиваидскими мужичками», коих спустя немного более полгода назвал «лапотниками». Так о сем рассказывал мне общий наш с отцом Антонием друг пустынник отец В-н: «Отец Антоний, указывая мне кучу бумажных лоскутков, сказал: “Мне это "лапотники" натаскали. Они кстати и некстати нахватали цитат из слова Божия и святоотеческих творений и доставили мне для моих компиляций. Мне остается только одно: привести эти выдержки в порядок. Ведь они хотя и "лапотники", но, проживши десятки лет в монастыре, читали много и знают почти не меньше присяжных богословов”».

Но после немногих пререканий Булатович согласился с ними – принял «новый догмат» и стал во главе защитников имябожнической ереси. Это было в феврале 1912 года.

Фиваидцы стали часто посещать Булатовича и приносить ему выдержки из Священного Писания, святоотеческой письменности, из книг церковных писателей до современных включительно. Булатович при помощи учителей своих начал трудиться над ними днем и ночью не покладая рук и писать сочинения в защиту нового догмата.

Работал он много, выбирая из доставленного ему материала то, что нравилось ему и что советовали ему его «лапотники», составлял брошюрки и листки и через посредство фиваидцев щедро раздавал их афонитам.

Но этот труд был для него непосильный и вредный для многих. В свои сочинения Булатович вводил много отдельных отрывков и мыслей из Священного Писания, и святоотеческих творений, и из книг авторитетных писателей, не обращая внимания на общую связь речи, иногда, быть может бессознательно, допускал искажения и передержки[8] а посему и смысл в его сочинениях получался другой. Притом же отец Антоний во многих местах сам толковал тексты Священного Писания и святых отцов и делал из них свои выводы, которые, на страницах его сочинений становясь выпуклыми, вводили в заблуждение маловдумчивых читателей, и в особенности простецов малограмотных. Они принимали их не за слова отца Антония, а за слова указанных книг.

Эти тенденциозные сочинения подорвали веру простецов в рецензию отца Хрисанфа и поставили Булатовича весьма на высокую степень. За ним двинулась простодушная, за немногим исключением невежественная толпа, готовая идти за ним всюду без всякого отчета. Имя его было у нее на устах. Она окружила его ореолом глубины богословских познаний и святости. Его слово для нее стало законом. Она всех посылала учиться у него православию. К этому времени Булатович успел совратить в свою веру около десятка братии Андреевского скита и у многих пробудить интерес к чтению книги «На горах Кавказа».

Игумен решил предпринять против пропаганды Булатовича решительные меры и позвал его к себе на объяснение. Отец Антоний, не стесняясь в выражениях, много наговорил игумену дерзостей и обозвал еретиком. Наконец игумен запретил ему писать по спорному вопросу. Булатович не послушался и дерзостно сказал: «Я имею меч и должен посекать им еретиков и ересь». Дальнейшие объяснения их кончились тем, что Булатович, не желая подчиниться воле игумена, ушел из скита и поселился на Благовещенской келлии, отстоящей от скита приблизительно на четверть версты.

Уходя из скита, он братии сказал, что уходит из скита потому, что игумен не признает Иисуса Богом, умышленно скрывая, что игумен лишь не следует его учению, по коему самое имя, то есть наименование, Божие есть сам Бог. Это было 26 июля 1912 года. Спустя короткое время отец Антоний при получении своих документов выдал скиту собственноручную расписку такого содержания:

«IС. ХС. Сим удостоверяю, что документы из Андреевского скита я получил и вообще никаких претензий к скиту Андреевскому не имею, ухожу, ибо так Богу угодно. Аще же угодно будет Господу Богу, дабы возвратился в место своего пострижения, то не отрицаюсь, аще братия и игумен с любовию соизволят.

Иеросхимонах Антоний (Булатович).
13 августа 1912 года».
IV

Поселившись на Благовещенской келлии, Булатович почувствовал полную свободу действий в своей пропаганде и, подстрекаемый имябожником настоятелем келлии, продолжал пропагандировать свое учение с большей прежнего ревностью. Фиваидские и пантелеимоновские имябожники, посещавшие его до сих пор более секретно, стали открыто его посещать, доносить о состоянии обителей относительно учения его и еще и еще доставлять выдержки из книг.

Благодаря кипучей деятельности Булатовича и его агентов его пропаганда имела большое влияние преимущественно на Пантелеимоновский монастырь. Число имябожников в нем быстро росло. В скиту Фиваида не отставали от них. В последнем преимущественно восставали на отца Алексия (Киреевского). Даже был слух, что они намеревались его убить. Во избежание сего он с разрешения игумена Мисаила переехал в Пантелеимоновский монастырь, но и в нем не встретил покоя: здесь имябожники также преследовали его.

Влияя на Пантелеимоновский монастырь и скит Фиваида, Булатович едва ли не большее внимание уделял Андреевскому скиту и старался увлечь его за собой через посредство своих агентов-скитян, еще в его бытность в скиту влекшихся его учением. Они под прикрытием кустарника, затенявшего дорогу к Благовещенской келлии, тайно бегали к нему, носили от него в скит прокламации и вербовали на его сторону простодушных скитян. Но, несмотря на это, в скиту было спокойно.

Но зато в Пантелеимоновском монастыре с каждым днем раздор между сторонами умножался. Имябожники систематически готовились к бунту.

Игумен Мисаил, желая прекратить раздор в своем монастыре, послал спорную книгу «На горах Кавказа» Константинопольскому патриарху, прося его высказать о ней свое архипастырское мнение.

Узнав об этом, имябожники стали распространять слух, что отец Мисаил послал патриарху «шапку золота», чтобы осудил названную книгу, и таким образом заранее подорвали веру простецов в его архипастырское слово.

Патриарх рассмотрел книгу синодально и нашел учение ее «бессмысленным и богохульным», что и выразил в своей на Афон грамоте. Вот текст грамоты:

«Тем из монахов, которые бессмысленно богословствуют и ошибочную теорию о Божественности имени Иисус выдумали и распространяют, советуем и повелеваем отечески тотчас же и строго отстать от душевредного заблуждения и перестать спорить и толковать о вещах, которых не знают.

Им надобно прежде всего заботиться о спасении души своей, а разрешения каких бы то ни было недоразумений своих они должны искать и находить в преданном учении Церкви, сверх которого и помимо которого не дозволено новшествовать и новые выражения употреблять. Иначе против распространяющих это бессмысленное, богохульное учение, смущающих Святую Гору приняты будут со стороны Церкви строжайшие меры, какие указываются священными канонами против нечестивых и непокорных и каких требует спокойствие и порядок вашего священного места.

А так как начало и причина соблазна есть невнимательно и неосновательно во многих местах составленная книга монаха Илариона «На горах Кавказа», то мы, порицая и осуждая неправильные и опасные выражения в ней об имени Иисус, запрещаем чтение этой книги всем на Святой Горе, как книги, содержащей много ошибочного и ведущей к заблуждению и ереси.

“Бог же всякой благодати, призвавший нас в вечную славу Свою во Христе Иисусе, Сам да совершит вас, да укрепит, да соделает непоколебимыми. Ему слава и держава во веки. Аминь” (Пет. 5, 10-11).

1912 года, сентября 12-го дня, № 8522. Константинопольский патриарх Иоаким, во Христе молитвенник».

Грамота в Пантелеимоновском монастыре была прочитана в соборе и во множестве копий разослана по всему Афону, причем Булатовичу был доставлен и фотографический снимок с подлинника грамоты на греческом языке.

Имябожники призадумались, более благоразумные из них согласились с патриархом.

Булатович также сначала призадумался и приуныл, но, подстрекаемый хитроумными единомышленниками, перетолковал грамоту по-своему, сделав из нее хитроумный вывод, что грозные слова патриарха относятся не к имябожникам, а к противникам их, и вскоре выпустил прокламацию, в коей обвинял начальство Пантелеимоновского монастыря в искажении грамоты, причем восклицал: «Возможно ли, чтобы он (патриарх) сказал, что имя Божие не есть Сам Бог!..»

Но, несмотря на это, сам Булатович, без сомнения, не верил в свою прокламацию. Если бы он действительно заподозрил пантелеимоновское начальство в искажении грамоты, то, не писав прокламации, мог бы доказать искажение ее. Ему никто не возбранял навести о подлинности ее справку у самого патриарха, тем более что она, как и всякие документы, имеет дату. Но он этого не сделал: очевидно, знал хорошо, что никакого искажения грамоты не было и что справка послужит к его посрамлению.

Простецы, ревнующие не по разуму, не могли обратить внимания на это и, поверив Булатовичу и его приспешникам, распространяющим клевету о подкупе игуменом Мисаилом патриарха, стали считать грамоту последнего подложною.

Вследствие этого на время затихнувший мятеж всколыхнулся в Пантелеимоновском монастыре с неимоверною силой, начались между враждующими сторонами более прежнего ожесточенные словесные схватки.

При этом имябожники тайно продолжали готовиться к бунту и более, чем на других, нападали на помянутого отца Алексия. Ему во избежание крупных неприятностей, а быть может, и насильственной смерти со стороны имябожников пришлось по совету начальства оставить Афон, уехать в Иерусалим до умиротворения Афона.

Начальство этим способом надеялось умиротворить мятущееся братство, считавшее отца Алексия главным виновником их неудачи привлечь на свою сторону начальство, но этот способ не имел на мятежников действия, так как они уже предрешили взять начальство в свои руки и, если явится возможность, заменить его из своей среды новым. Они требовали от него полного себе подчинения и по их указанию выгнать из обители стойких в православии братии. При этом они не переставали на них клеветать, даже и на самого игумена Мисаила, приписывая им всем вообще то, чего они никогда не говорили, да благодаря своим убеждениям и не могли говорить.

К тому времени, когда на Афоне была получена патриаршая грамота, имябожников в Андреевском скиту насчитывалось не более двух десятков. Булатович принимал решительные меры увлечь в свою ересь не только все братство скита, но и самого игумена – архимандрита Иеронима. С этой целью он прислал ему свою прокламацию: «Новое бесословие имяборцев» (такое название дал Булатович своим противникам). Игумен ответил ему открытым письмом следующего содержания:

«Сего октября 17-го дня мною от Вас получен листок Вашего сочинения “Новое бесословие имяборцев”. Этот листок я со вниманием прочел. Вашего учения, изложенного в нем и в других Ваших листках, брошюрах и в статье Вашей нашего журнала “Наставление и утешение святой веры христианской”, озаглавленной “О почитании имени Божия”, отнюдь не принимаю и очень скорблю, что Вы презрели истинное учение Церкви и, преклонясь перед учением кавказского самочинника схимонаха Илариона, развращаете мирных насельников Святой Горы, за которых в свое время Вам придется отдать отчет пред Богом.

Умоляю Вас, отец Антоний, вспомните, зачем пришли Вы на Святую Гору, примиритесь с святою Церковию, испросите прощение у Вселенского патриарха, у архиепископа Антония Волынского, у архимандрита Мисаила и вообще у всех афонских иноков, и тогда водворится у Вас утраченный мир на душе.

Ваш искренний доброжелатель архимандрит Иероним. 20 октября 1912 года».

Но это увещание не принесло желанного успеха – мало этого, вызвало у Булатовича к отцу игумену полнейшую ненависть. Булатович решил игумена сменить, но, не имея возможности посещать скит и непосредственно действовать на братство, он нуждался в таком человеке, который мог бы на него влиять авторитетно.

Такой авторитетный человек в половине ноября приехал в скит из Македонии, с нашего метоха (хутора) Нузла, в семи верстах от города Кавалы, где поправлял свои старческие силы, – архимандрит Давид, человек малограмотный, но лишь благодаря случайности получивший сан архимандрита и стяжавший славу ктитора нашего скита. Благодаря сей славе он пользовался в нем особыми правами: жил вне его, в отдельном корпусе при церкви, как будто на безмолвии, и, не стесняемый ничем, проводил жизнь по своему личному уставу и порядку. Он под влиянием пустынника отца М-рия принял новый догмат, не прочитав вышеназванной книги отца Илариона.

Сан архимандрита, долголетняя в монашестве жизнь, благоволение к нему начальства, его старческий вид, вкрадчивая тихая певучая речь и умение рисоваться перед братством - все это подкупало братию в его пользу.

Булатович обратил на него особое внимание и потом, как увидим, использовал его в целях своей пропаганды.

Вскоре по приезде отца Давида на Афон игумену пришлось вследствие войны на Балканском полуострове уехать, к несчастию скита, на названный метох. Управлять скитом во время отсутствия игумена был избран духовным собором заслуженный иеромонах, маститый старец отец Николай.

V

Отъезд игумена был Булатовичу в руку. Он счел это время удобным для своей пропаганды в скиту и смены ненавистного ему игумена, отца Иеронима. С этой целью он заручился содействием архимандрита Давида и, желая образовать в скиту комитет, избрал себе в секретаря и главного помощника монаха П-ра, библиотекаря.

Отец П-р составил комитет из приверженцев нового догмата, большей частью, как и сам он, недовольных начальством[9] В состав комитета вошли и два члена из духовного собора: иеромонах С-ий и монах Фе-т. Главный деятель комитета был на Благовещенской келлии сам Булатович, а опора его – архимандрит Давид. Булатович через посредство комитета разбросал в коридорах скита свои прокламации и во множестве экземпляров копии вышеприведенного открытого письма. При этом агенты его, указывая пальцем в письме на слова: «...почитании имени Божия я отнюдь не принимаю», толковали письмо в том смысле, что-де игумен отрекся от Иисуса Христа и отнюдь не почитает имени Его, а посему он и есть еретик.

Простецы не могли разобраться в этом лукавстве и, на слово поверив агитаторам, стали под диктовку их обзывать игумена еретиком.

Но не все простецы поверили им, многие из них колебались и выражали сомнение в ереси игумена. Агенты комитета отсылали таковых за разъяснением и справками к архимандриту Давиду. Последний подтверждал им, что игумен – еретик, и настаивал на том, что его надобно сменить. Чтобы показать свою ревность по Боге, он с церковного амвона проклял пустынника, не разделявшего с ним убеждений по новому догмату. О сем свидетельствует в своем заявлении сам пустынник, отец М. (Г-н), что отец Давид проклял его с церковного амвона во время литургии, которую 4 декабря сам совершал, и приказал из церкви выгнать его палкой за то, что он не разделяет с ним нового догмата.

Духовный собор смотрел на происходившее сквозь пальцы, несмотря на то что старшие из братства просили его принять против пропаганды Булатовича решительные меры. Что касается заместителя игумена, то он по преклонности лет ничего не мог предпринять к прекращению начинавшейся крамолы.

Пользуясь этим, комитет спешил собрать до приезда игумена возможно большее количество братских подписей на низложение его, но, несмотря на просьбы и увещания братии со стороны комитета, подписка шла неуспешно.

Это оскорбляло комитет и более всего библиотекаря П-ра. Он жаловался в комитет, что подписка идет неуспешно, что некоторые двоедушничают и лицемерят, другие обещают подписаться, но не подписываются, говоря, что «за правое дело мы постоим и без подписки», и что иные даже приходили и просили вычеркнуть свои подписи.

Стараясь привлечь братию к подписке, комитет придумывал разные средства. По его распоряжению в церкви и трапезе стали читать поучения, в коих при разных обстоятельствах восхвалялось имя Божие. При этом имябожники старались толковать их и внушать братству, что-де вот что значит имя Божие, а игумен его хулит. Но, сколько ни подбирали таковых поучений, ни в одном из них не написано, что имя Божие есть Сам Бог. Чтение этих поучений имело двоякое действие на братство. Более грамотные понимали, что в них имя Божие только восхваляется, но не называется

Самим Богом, остальные не могли разобраться в смысле поучений и, слыша, как в них восхвалялось имя Божие, стали повторять за имябожниками их излюбленную фразу: «Имя Иисус есть Сам Бог» – и причислили игумена и сторонников его к «еретикам-имяборцам». Заместитель, видя, что эти поучения возбуждают братство и часть его начинает волноваться, запретил читать их, но комитет выступил против него с клеветой, и заместитель замолчал.

Комитет издал в скиту своеобразный закон. В силу этого закона запрещалось священнослужителям, не разделявшим с имябожниками нового догмата, принимать участие в соборных торжественных богослужениях, кои в скиту бывают во все праздничные дни. При этом запрещалось имябожникам брать у них благословение и при встрече вообще с кем-либо из противников их давать братский привет. Наконец, комитет запретил духовникам исповедовать братий, не принявших нового догмата.

Некоторые из братии при встрече со мной задавали мне странный вопрос: «Ты что... Еще жив?..»

Но, несмотря на все это, подписей в крамольных бумагах значилось сравнительно мало.

Тогда в один из праздничных дней в коридорах скита появилась прокламация и навела на братию страх. В ней говорилось, что во время ужина ударят в тарелки и вслед за сим начнется избиение всех сторонников Иеронима. Правда, ужин прошел благополучно, но прокламация имела успех: почти все противники нового догмата как-то сразу притихли и открыто противиться имябожникам перестали.

Упоенные успехом, имябожники почувствовали себя в скиту полными хозяевами и подписываться к бумагам братию уже не просили и по-прежнему не льстили им, а грубо требовали, угрожая выгнать из скита неподписавшихся, когда будет выбран новый игумен. При этом насилии многие из братства дали против своей воли подписку.

Братство скита в это время можно было разделить приблизительно на три равные части. Одна треть открыто стояла на стороне Булатовича. В ней сознательных имябожников было не более трети, а остальные из нее все ратовали за новый догмат, не давая себе никакого отчета. Вторая треть братства малодушествовала вследствие насилия со стороны имябожников и, лицемеря перед комитетом, кривила душой. Последняя треть, ни на что невзирая, не соглашалась с комитетом.

Булатович, видя большинство братства на своей стороне, уже считал почти выигранным свое преступное дело, но для полного поражения игумена Иеронима он видел недостаток в своем лагере членов духовного собора. Чтобы привлечь к себе, он решился их подкупить и с этой целью пришел в скит. Это было его первое посещение скита с того времени, когда он ушел из него. Имябожники встретили его с честью и провели к скитскому начальству. Последнему он предложил 10 000 рублей за смену игумена отца Иеронима. Но оно это предложение отвергло. Вскоре после этого имябожники приходили на Карею к полицейскому чиновнику и, извращая суть дела, клеветали на игумена отца Иеронима, что-де не они, а он противится патриаршей грамоте и хочет половину братии выгнать из скита. При этом они просили чиновника, когда игумен возвратится, вступиться за них. А в то время, когда требовалось избрать на новый год новых епитропов[10], они подбросили членам духовного собора прокламацию, писанную рукою библиотекаря П-ра. В ней говорилось, что во избежание бунта не должно выбирать в епитропы такое-то лицо, а выбрать такое-то и такое-то...

Слово «бунт» наводило на нас ужас, тем более что пронесся слух, что Булатович сорганизовал из скитской молодежи «боевую дружину» для изгнания из скита непокорных ему. Во избежание предвещенного прокламацией бунта на духовном соборе было решено отложить избрание епитропов до приезда игумена.

Нахальство имябожников с каждым днем возрастало. Даже примкнувшие к ним исключительно из страха втягивались в их атмосферу и начинали бесчинничать и буйствовать.

VI

7 января возвратился в скит архимандрит отец Иероним. С приездом его так хитроумно подготовленный Булатовичем бунт стал приближаться к концу ускоренным темпом. Вслед за приездом игумена был собран собор. На него пригласили главарей комитета, живших в скиту. Они на соборе держали себя дерзко. Отец П-р даже заявил, что собор не правоспособен судить их, так как-де на нем нет архимандрита Давида. Но последний давно уже выбыл из членов собора. Затем и отец Давид был приглашен на допрос. Он на соборе сказал, что игумен отрекся от Бога и что это утвердил в открытом письме Булатовичу своим подписом. Игумен на это ответил, что он в этом письме написал, что не признает учения Булатовича, а не то что отрекается от Господа Иисуса Христа, в Которого верует и исповедует, что Он, Господь наш Иисус Христос, есть истинный Бог, что имя Его свято, страшно, достопоклоняемо, но что при таком благоговейном отношении к нему –имени Божию – он его не обоготворяет.

– А я исповедую, что имя Иисус есть Сам Бог с Существом и со всеми Своими свойствами, – сказал отец Давид.

– Когда встретится в Божественном Писании имя Иисуса, сына Навина, или сына Сирахова, тогда как вы сочтете? – спросил игумен Иероним.

– Конечно, тогда не Бог.
– Что же ты споришь?

После этого отец Давид, выйдя из собора, закричал: «Братия, бегите, наш игумен масон. Он перед всем собором отрекся от Иисуса». Благодаря сединам его многие из братства поверили ему и пошли против игумена. Главные бунтари в этом видели успех и говорили, что положено хорошее начало, и предвещали хороший конец.

Утром 8 января был собран братский собор из 80 человек старших братий скита. В числе их были имябожники. Игумен после общей молитвы предложил желающим выяснить возводимое на него обвинение. На его слова никто не ответил. Видя нерешительность братии отвечать на вопрос, игумен сказал: «Отцы святые, говорите, что знаете». Снова гробовое молчание. «Если не хотите говорить, то выслушайте меня, как я верую». При этом он начал изустно исповедовать свою веру. Говорил он толково, удобопонятно для всех. Исповедав веру в Святую Живоначальную Троицу, он присовокупил: «Верую и исповедую, что имя Божие есть свято, страшно, достопоклоняемо».

При сем позволю себе обратиться к разуму беспристрастных читателей. При таком благоговейном отношении игумена к имени Божию спрашивается, мог ли он топтать записки с начертанием на них имени Божия или делать что-либо другое, подобное пересказываемому господином Косвинцевым со слов имябожников, врагов игумена Иеронима? Он этого, конечно, не делал. Это даже может подтвердиться тем, что до появления разбираемой статьи ничего подобного на Афоне не было слышно.

Братия, исключая убежденных имябожников и личных игуменских врагов, слыша исповедание веры своего игумена, убедилась, что на него возведена клевета, и радовалась, что он не изменил православию. При этом отец Маврикий сказал: «Ну, чего нам еще нужно? Игумен православный. Давайте расходиться да по-прежнему жить мирно».

Казалось, вопрос был уже исчерпан, и некоторые готовились к выходу.

Но вот выступил член духовного собора имябожник иеромонах С-гий и обратился к игумену с такими словами:

– Вы, отче, вчерась на соборе отреклись от Иисуса. Игумен обратился к сидящим тут членам собора с вопросом:

– Скажите, отцы святые, отрекся я на соборе от Иисуса или нет?
– Нет, не отрекался, – почти в один голос они ответили все.
Обратясь к отцу С-гию, игумен обиженно сказал:
– Для чего, отец С-гий, вы лжете?

– А вот вы в своем открытом письме к отцу Антонию назвали почитание имени Божия новым бесословием, – сказал отец С-гий.

– Неправда! Я этого не делал. Хотя в этом письме есть эти слова, но они не мои, а самого отца Антония. Он этими словами озаглавил свою рукопись.

Братия пожелала это выяснить. Достали названные письма и рукопись, рассмотрели и убедились, что отец С-гий говорит неправду.

Вслед за этим благонамеренная часть братии, подобно отцу Маврикию, стала говорить, что игумен прав и надо разойтись и по-старому жить в мире, но имябожники этого не хотели. Они действовали по ранее обдуманному плану. План их сам собою вскоре объяснился. Тайные из них, надев на себя личину правосудия, потребовали от начальства сейчас позвать на собор возмутителей скита и наказать по достоинству.

Послали за ними. Их ждать не пришлось. Они стояли в толпе других имябожников у дверей соборного зала. Войдя на собор, они к игумену не подошли благословиться. Игумен спросил их, для чего они возмущают братство.

Отец П-р вместо ответа выдвинул вперед послушника Н-ту и приказал ему читать какую-то рукопись. Н-та начал читать. Игумен и члены духовного собора читать ему запретили, сказав, что он, как новоначальный, не приглашен на собор и голоса на нем не имеет, а посему и должен удалиться. Мятежники во главе с П-м потребовали от собора разрешить Н-те читать. Между сторонами начался спор. В это время, пользуясь незапертыми дверями соборного зала, ворвалась на собор толпа имябожников. Без скандала удалить их было невозможно, а посему и не стали их беспокоить. Благодаря дерзости имябожников спор кончился тем, что Н-та начал читать.

В рукописи была клевета на меня и отчасти на отца игумена. Мы стали возражать, но главари-имябожники, поддерживаемые сейчас вошедшей толпой своих единомышленников, подняли шум, приказывая нам замолчать. Видя их наглость и зная, что они на большее способны, мы замолчали.

Как только Н-та замолк, мы снова пытались оправдаться, но расхрабрившиеся имябожники снова требовали, чтобы мы продолжали молчать, и обещали нам дать оправдаться, когда прочтет другую рукопись отец П-р. Во избежание скандала мы замолчали. Отец П-р начал читать. Он обвинял игумена в том, что он не называет имя Иисус Богом, что будто в вышеприведенном открытом письме отрекся от почитания имени Божия, что распространял вышеприведенную патриаршую грамоту и увещевал братию подчиниться ей и что приказал уничтожить спорную книгу «На горах Кавказа», и попутно с этим обвинял и меня за распространение и толкование названной грамоты и за то, что имею знакомство с пустынником отцом Феофаном и другими, причем называл их богохульниками.

Конечно, эти обвинения смысла не имели и оправдываться в них, исключая клеветы по поводу открытого письма,

не было нужды. Тотчас по окончании чтения П-ра начался шум. Главари бунта подступили к игумену, требуя от него отречения от власти. Он на это сказал:

– Я за игуменский жезл не держусь и оставлю его, если я виноват, но напрасно вы меня обвиняете в ереси. Вот и патриаршая грамота говорит в мое оправдание.

– Мы ее не признаем! – закричали главари.

– Если ее не признаете, то изберите из своей среды депутатов и пошлите в Россию, в Святейший Синод, с просьбой разрешить спорный вопрос. И как он его разрешит, того и будем держаться.

Они закричали:
– Мы и Синода не послушаемся!
– А кого же будете слушаться?

– Мы дело имеем со святыми отцами. Ты отсюда должен уйти, а мы будем избирать нового игумена.

– Этого не может быть! Пусть разберет наше дело ватопедское начальство[11].

Они настаивали приступить к выборам нового игумена сию же минуту, но и члены духовного собора воспротивились им и решили послать из своей среды двух членов в Ватопед пригласить проэстосов (членов собора) для умиротворения скита. После этого игумен и прочее начальство ушли из собора. Мятежники еще долго шумели и оставили соборное зало только тогда, когда трапезарь ударил в колокол, сзывая братию в трапезу на обед.

В обители все были возбуждены. Имябожники говорили не бывшим на соборе, что игумен и Климент не могли оправдаться.

Утром 9 января пришел в скит вопреки своей расписке отец Антоний (Булатович) и, не быв у игумена, самочинно собрал имябожников и составил из них «бунтовщический собор». Собор заседал в одной из палат старой (бывшей) больницы[12]. На нем председательствовал и был душою его сам Булатович. Архимандрит Давид был в соборе его главный помощник и опора. На соборе обсуждалось, как действовать, чтобы низложить игумена Иеронима и избрать на место его нового – давно уже предызбранного в комитете архимандрита Давида.

В это время приехали в скит ватопедские проэстосы. Их было четверо. Один из них, иеромонах Герман, – воспитанник Одесской духовной семинария Как только они въехали в скит, то имябожники заперли все порты (ворота) и калитки скита, ключи от которых взяли себе, и никого в скит не пускали. Из скита разрешалось выходить только имябожникам, и то самым испытанным, а нам, противникам нового догмата, и близко к порте подходить возбранялось. На всех выходящих наружу балконах, исключая один, близ коего помещались проэстосы, поставили сторожей. Последним вменялось в обязанность за нами следить, чтобы мы не проникли наружу или чего-нибудь не спустили из окон скита. Епитропию, ризницу и одну из церквей, в которой находилась генеральная касса, вмещавшая в себе деньги, документы скита и печать, мятежники заперли и, приставив к ним часовых, ключи взяли себе.

Видя все это, ватопедские проэстосы удивлялись, пожимали плечами, но принять против этого мер не решались. Затем пригласили к себе архимандрита игумена Иеронима и просили его указать причину возмущения в братстве. Он сказал, что его (игумена) некоторые отцы подозревают в ереси и требуют, чтобы он оставил игуменский пост. Проэстосы потребовали от него исповедания веры. Он исповедал. Они признали его таким же православным, каковы они сами.

Вслед за сим пригласили архимандрита Давида, как старейшего из сподвижников Булатовича. Отца Давида они просили указать причину недовольства братии игуменом Иеронимом. Отец Давид стал обвинять игумена в ереси. Они просили объяснить, в чем состоит его ересь. Он сказал, что игумен не признает имени Божия Иисус Богом. Они потребовали от отца Давида исповедания веры. Он исповедал согласно учению книги «На горах Кавказа». Тогда проэстосы объявили ему, что они допрашивали игумена Иеронима и, выслушав от него исповедание веры, признают его вполне православным, а его самого (отца Давида) не могут признать таковым и считают мудрствующим неправославно, причем убеждали раскаяться и убедить братий, принявших это новое учение, отстать от него, и считать игумена Иеронима православным, и жить по-прежнему в мире и согласии. Отец Давид не согласился и ушел на не разошедшийся еще бунтовщический собор.

Вскоре после сего по распоряжению этого собора несколько раз ударили в колокол. Это было сигналом, призывающим братство в соборный храм выбирать нового игумена. Большая толпа двинулась из бунтовщического собора к соборному храму, причем часть от нее отделилась и разбежалась по келлиям собирать братство для выбора нового игумена.

Собор наполнился братством. Мятежники во главе с Булатовичем приступили к выбору игумена и немедленно на голосах избрали архимандрита Давида, отнюдь не считаясь с уставом и обычаем скита, по коим, во-первых, должна быть выставлена на низложение игумена благословная причина, каковой, как видим, не оказалось, во-вторых, выбор должен производиться закрытою баллотировкой из трех-четырех кандидатов. При выборе первые подали голос за архимандрита Давида члены комитета, причем в голосе их слышалась повелительная нотка, требующая подавать голоса за избранника их, а посему возражениям здесь не было места.

Клевреты Булатовича нашептывали всем, что непременно надобно избрать архимандрита Давида. Большинство, приспособляясь к обстоятельствам, с болью сердца с ними согласилось, а часть безмолвно украдкой удалилась из собора.

Итак, «единодушно и единогласно» отец Давид был избран в игумена скита. Оставалось соблюсти необходимую формальность, выбор закрепить подписями братства и утвердить властью Ватопеда.

Выборщики отправили депутацию к проэстосам просить их прийти на «собор» и разрешить произвести выбор дикея (правителя, игумена скита). Проэстосы ответили, что они присланы из Ватопеда не для избрания нового дикея, а для водворения в скиту порядка. Долго депутация упрашивала их снизойти на их просьбу, но они отказали, объявив, что обвинение игумена в ереси несправедливое, незаконное и не дает права на низложение его, ибо он православный. Депутация возвратилась в собор без проэстосов и без разрешения произвести выбор. По долгом совещании члены комитета отменили возводимое на игумена обвинение в ереси и заменили обвинением, что все братство потеряло доверие к нему, и послали к проэстосам вторую депутацию. Но и эта депутация не имела успеха. Тогда они отобрали подписи у братства и вновь послали к проэстосам депутацию. После усиленной просьбы последняя депутация добилась от проэстосов слова побывать в следующий день у них на соборе и посмотреть, что делается там. Собор разошелся.

Утром 10 января мятежники снова ударили в колокол, сзывая братство в собор. Агенты Булатовича снова побежали по келлиям привлекать братию в собор.

Когда собор наполнился братством, главари объявили, что вчерашний протокол, наскоро подписанный, испачкан, а посему надобно переписать его набело и снова подписать.

В это время пришел один из проэстосов, пробыл в соборе минут пять, посмотрел и ушел.

Мятежники придали своему избранию игумена законный характер.

Когда приступили к подписи переписанного протокола, некоторые из братства не хотели снова подписаться и требовали вычеркнуть из чернового протокола свои подписи, но добились этого с трудом, заявив, что будут жаловаться проэстосам Ватопеда.

По словам имябожников, подписей собралось 302 – вполне достаточное количество для избрания игумена. Имябожники торжествовали и поздравляли друг друга с новым игуменом, а новоизбранного – с новым послушанием.

Выйдя из собора, некоторые главари-имябожники, невоздержанные на язык, разгласили строго ими хранимый доселе секрет, что Давид избран на короткое время, только до тех пор, когда все успокоится, а потом изберут из двух одного: или самого Булатовича, или монаха П-ра, библиотекаря.

По избрании Давида Булатович стал чувствовать себя почти победителем и, окруженный верными себе агитаторами, сам предстал пред проэстосов и, опираясь на многочисленные подписи протокола, стал требовать от них утвердить Давида в звании дикея скита, но успеха не имел.

С тою же просьбой явилась к проэстосам вторая депутация. Проэстосы, видя, что она крайне возбуждена и держит себя вызывающе, посоветовали ей обратиться в духовный собор в сам монастырь Ватопед.

Вскоре после этого игумен Иероним, иеромонах Софроний и я пришли к проэстосам просить принять решительные меры к водворению в скиту порядка. Проэстосы просили нас потерпеть, так как-де при таком возбуждении мятежников и запертой порте они ничего не могут сделать. При этом игумен взволновался до слез и ушел, предоставив нам одним продолжать просьбу. Проэстосы предложили нам подать жалобу им на возмутителей скита, причем велели указать, чем они взволновали братство.

Мы просили их объявить братству, что они признают игумена Иеронима православным, а архимандрита Давида и его сторонников не признают таковыми, и увещать братство оставить всякие споры и жить мирно. Они обещали это изложить на бумаге у себя в монастыре и прислать ее в скит мятежному братству, а игумену – копию с нее.

Жалобу мы изготовили ночью, а утром стали собираться в канцелярию для подписи ее.

Мятежники, все время зорко следившие за нами, узнали, что будет нами подписываться какая-то бумага, приставили к входу канцелярии своих караульных и никому не позволяли входить к нам. Они, вероятно, сделали бы больше, если бы присутствие проэстосов вблизи канцелярии не возбраняло им принять против нас более решительные меры.

При сем еще раз позволяю себе обратиться с вопросом к правдолюбивым читателям: мог ли игумен Иероним при таком стесненном положении, когда всюду следили за нами имябожники и скит кругом был на замках и со всех сторон охраняем имябожниками, запаковать все находящееся в его келлии, как говорит в своей статье господин Косвинцев, и спустить за окна, которые выходят не наружу, а во двор скита, где постоянно находились имябожники? Игумен ничего подобного не сделал.

Бумагу пришлось подписать очень немногим. С большой предосторожностью я отнес ее проэстосам.

У них была имябожническая депутация во главе с Булатовичем и снова приставала утвердить отца Давида в звании дикея.

Незаметно для депутации я передал бумагу проэстосу отцу Герману. Он тотчас скрыл ее от любопытных глаз.

Булатович, увидев меня и пришедших со мной, закричал: «Зачем они здесь?! Зачем они сюда пришли?!» Ему кто-то заметил, что он, как добровольно вышедший из скита и давший о сем скиту собственноручную расписку, не имеет права вмешиваться в скитские дела. Он закричал: «Где расписка? Дайте расписку!» Но расписки, конечно, ему не дали.

После обеда проэстосы из скита уехали.
VII

Мятежники спешили ехать в Ватопед просить старцев утвердить протокол на избрание в игумена отца Давида.

Чтобы придать законный вид этому избранию, требовалось приложить к протоколу скитскую печать, хранившуюся в кассе, от которой один из ключей был у игумена отца Иеронима. По строго исполняемому уставу скита касса имеет несколько разновидных замков, всегда отпирается и запирается в присутствии всех так называемых ключеносцев (§ 12 и 13 устава), в числе коих всегда состоит и игумен.

Здесь надобно заметить, что господин Косвинцев ошибочно говорит: «При игумене Иерониме было так, что он был полным хозяином всех монастырских богатств. Кроме него, никто не имел права заглядывать в кассу. При новом игумене собор старцев постановил иметь четыре ключа: один ключ должен находиться у игумена, а остальные – у трех монахов из числа старшей братии. Отворяться касса могла только в присутствии всех четырех обладателей ключей. Это гарантировало монастырским миллионам полную сохранность». В действительности же постановление о хранении ключей пятью, а не четырьмя ключеносцами и отпирание и запирание кассы в присутствии всех пятерых было учреждено не по избрании в игумена архимандрита Давида, но много ранее, а именно в 1879 году. Миллионов же никаких в кассе скита никогда не хранилось.

Мятежники многочисленной толпой пришли к игумену и потребовали от него означенный ключ. Игумен, опираясь на поддержку верной себе братии, невзирая на угрозы имябожников ключа не дал.

Мятежники послали в Ватопед депутацию из четырех человек. Во главе депутации стоял Булатович.

Депутация долго умоляла в Ватопеде духовный собор утвердить архимандрита Давида в звании дикея, но вместо сего получила только бумагу следующего содержания:

«1913 года, января 12-го дня. № 14.
Ко всему братству нашего скита Серай (Андреевский скит).

Так как избрание нового дикея совершилось не по уставам и обычаям скита, а произошло таким образом, какой нигде в мире не употребляется, ибо образ этот всеми считается насильственным, то поэтому священный наш монастырь, желая, чтобы сохранились неповрежденными уставы и обычаи скита и чтобы избрание это не имело для священного скита худых последствий, отвергает означенное избрание и убеждает всех братий скита произвести законное избрание, предложив четырех кандидатов, как практиковалось доселе, имея в виду, что наш священный монастырь отнюдь не допустит новшеств в скиту.

Обращаемся же ко всем вам с увещанием считать архимандрита Иеронима православным, потому что он православный так же, как и мы. Будьте уверены, что те из вас, которые приняли новую веру, какой учит книга “На горах Кавказа” и верным последователем и учителем которой явился ваш собрат иеромонах Антоний, все будут осуждены, как еретики, и отлучены от Великой Церкви Христовой и, как отлученные, будут впредь лишены права жить на Святой Горе.

Преподаем вам совет, как отцы ваши: изгоните из скита новую эту ересь, иеромонаха Антония Булатовича и примите братскую любовь в законном избрании дикея. Мы же по долгу отцов молимся, дабы Святой Бог просветил вас в правой вере в Него и даровал каждому из вас братскую любовь и Свой мир.

Пребываем молитвенники во Христе епитропы и прочие начальствующие священного и досточтимого монастыря Ватопед».

Копию грамоты проэстосы вручили полицейскому чиновнику для передачи игумену Иерониму. Чиновник, желая лично передать копию по принадлежности, подошел к порте скита, но толпа имябожников в скит его не пустила. Он был нами замечен из окон. Мы в числе человек десяти вышли на балкон, желая узнать цель прихода его. Он нам объявил, что имеет игумену передать присланный из Ватопеда пакет, но так как его в скит не пускают, то он должен с ним возвратиться назад. Мы спросили, не знает ли он содержания бумаги, находящейся в пакете. Он во всеуслышание громогласно сообщил содержание бумаги. Из имябожников поняли чиновника только двое главарей, так как он говорил по-гречески.

Но вот в толпе имябожников раздался радостный крик: «Едут! Едут!» Было понятно, что из Ватопеда возвращалась их депутация.

Это было в 2 часа дня. Нас человек 40 сидели в игуменском зале. Я находился рядом с игуменом по левую руку.

Депутация во главе с Булатовичем вошла в скит. Булатович сказал встретившей его молодежи: «Ватопедские старцы приказали скит от “соуры” (сора) очистить». Молодежь, она же и «боевая дружина», торжествовала. Сопровождаемый дружиной, Булатович проследовал к нам в зало, смело подошел к столу, за которым находился игумен, и, не дав нам обычного привета, повернулся к игумену задом. Одет он был в монашескую форму с прибавкой к ней козырька над глазами[13]. Повернувшись к двери, он прокричал:

– Наши! Наши! Идите сюда!

Эти «наши», то есть боевая дружина, гуськом потянулись к нему и переполнили зало. Вошло приблизительно человек 50. Булатович обратился к игумену и дерзко спросил:

– Вы добровольно сдадите свое игуменство?
– А разве у вас есть на это бумага? – сдержанно ответил игумен.
Булатович молчал.

Надо заметить, что господин Косвинцев ошибочно написал, что Булатович прочитал в игуменских покоях бумагу ватопедского собора, признававшую законной смену игумена и избрание нового. Булатович бумаги не мог прочитать, так как она его и его сторонников осуждает за ересь и неправильность избрания игумена.

Игумен сказал:
– Отец Антоний, ты чужой человек, что тебе здесь нужно? Иди в свое место.
Дружина Булатовича закричала:
– Наш! Наш! Он наш!
Булатович, глядя на игумена, с возрастающей дерзостью крикнул:

– Ты сдаешь игуменство?! Уходишь отсюда добровольно?! Игумен на это ничего не сказал. Булатович обернулся кдверям и, крестясь, произнес:

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

И мы все перекрестились. Я ожидал, что он будет держать какую-нибудь речь или скажет поучение. Но перед нами предстала страшная картина: Булатович опять повернулся к игумену и, бросаясь на стол, нараспев прокричал:

– У-у-р-р-а-а! Бе-ри-и-те![14]

Это было условным сигналом. Началось избиение непокорных Булатовичу. Ожесточение имябожников не знало пределов. К счастью, в зале нечем было им вооружиться, и благодаря этому и пассивности с нашей стороны не было убитых. Били кулаками, сбитых с ног топтали, влачили за волосы и избитых выкидывали за дверь. За ней в коридоре, на обширной площадке, продолжала их избивать озверевшая молодежь имябожников. Этой кровавой картины мне никогда не забыть. Особенно мне врезалось в память избиение иеромонаха Меркурия. Озверелые бойцы били его более по голове, по рукам и несколько раз сбивали с ног и, когда ему удавалось встать, опять и опять били по чему попадало, несмотря на то что он был окровавлен.

Все его вооружение и защита были крестное знамение и молитва Иисусова, которые он повторял во множестве раз.

Монах Николай (певчий) в ужасе разбил окно и под удары кулаков силился выскочить вон, не обращая внимания на то, что под окном – каменный пол, о который можно насмерть разбиться.

К нам с игуменом, стоявшим за столом, как будто за крепостью, образовался доступ. Ко мне подскочил атлет монах П-ий и, схватив за рукав, дернул, крича: «Климента берите! Он главный защитник!» Но благодаря братии, тесно окружавшей нас, я устоял, в противном случае пришлось бы мне поплатиться черепом, ударясь о каменную стену. Стоя на месте, я со скорбью наблюдал, как имябожники избивали православных, и лишь тем утешался, что с нашей стороны никто не поднимал рук в защиту себя. Это само собою говорило, что дело наше правое.

Одна половина зала опустела, в другой расправа продолжалась. Один из ярых главарей имябожников, монах М-ко, схватил игумена за руку и стоял молча, очевидно, ждал, чтобы ему пришли на помощь другие, дабы вывести игумена небитым. Предполагая, что по уводе игумена из зала бойня в нем прекратится, я тихо сообщил игумену свое предположение. Он с ним согласился и, поддерживаемый за одну руку мною и главарем-имябожником за другую, вышел на площадку, помянутую выше, ведущую к Андреевской церкви. Здесь разъяренная толпа имябожников ждала себе жертв. На нас накинулись озверевшие бойцы. Игумена, однако ж, вывели небитым по направлению к Андреевской церкви, а меня потащили к черному ходу и, сбив с ног, стали бить без милосердия. Я думал, что настали мои последние минуты. Но Булатович скомандовал: «Довольно! Довольно! Убьете! Убьете!» И избиение меня прекратилось.

Волоком подтащили меня к лестнице парадного крыльца и снова начали бить. Булатович опять закричал: «Убьете! Довольно! Довольно!»

Я встал, меня бойцы крепко держали за руки, не зная, что далее делать. Я сказал: «Пустите меня, я уйду». Они меня повели по лестнице вниз. На ходу я заметил, что под левую руку поддерживает меня монах С-ой. Он незадолго перед этим просил меня научить его грамматике и катехизису, но, услышав от меня, что ему ранее полгода трудно усвоить эти предметы, убоялся трудов и учиться не стал. Теперь лицо его было страшно искажено и дышало злобой. Я в ужасе от него отвернулся.

Но вот мы спустились с лестницы и очутились на площадке соборного храма, где находилась толпа имябожников и любопытных. Отец П-р, библиотекарь, выступил важно вперед, приблизился к нам и, взяв меня за рукав, пробасил: «Стой!» Конвой, сопровождавший меня, остановился. Отец П-р, глядя на кровь, сочившуюся у меня из-под подбитого глаза, снова пробасил: «Да это он сам себе сбил». Затем растер кровь на моей щеке большим пальцем правой руки и властно сказал: «Ведите его за порту». Наш кортеж двинулся в путь.

На нас смотрели богомольцы и в ужасе не могли надивиться, что творилось на Святой Афонской Горе, в родном русском скиту, в который они издавна стремились прибыть и на время забыть в его тишине бурю житейских волнений.

В святой порте по моему адресу раздавались такие слова, каких более слышать я не желаю. Портой заведовал обладающий богатырской физической силой монах Ко-н. Я хотел ему что-то сказать, но он, не желая со мной говорить, вытолкнул меня за калитку. Я очутился за портой, во внешнем дворе, и пошел к другой решетчатой порте, желая уйти на Карею. У порты стоял вооруженный сардар[15] и караулил ее, несмотря на то что она была под замком. Я попросил его выпустить меня, но он мне отказал. В это время в святой порте открылась калитка. Булатович провел через нее игумена отца Иеронима. Я направился к ним и услышал обращенные к игумену слова Булатовича: «Мы тебя потом обеспечим». Увидев меня, Булатович сказал: «А ваши вещи потом выдадим». С этими словами он повернулся к скиту и проскочил в него через ту же калитку, через которую выкинули нас.

Мы с игуменом пошли к решетчатой порте. Она уже оказалась открытой. Миновав ее, мы очутились на чужой территории. С этой поры началась наша скитальческая жизнь.

И невыносимо тяжело было бы нам и прочим изгнанникам без теплой одежды, без денег и насущного хлеба в эту зимнюю пору, если бы сердобольные старцы некоторых келлий, и в особенности Троицкой, что на Карее, отец Нифонт, не приютили нас, коим вечная от нас благодарность.

Имябожники, расправясь с нами в игуменском зале, снарядили летучий отряд. Он под командой члена духовного собора вышеупомянутого монаха Ф-та двинулся разыскивать ускользнувшие жертвы, причем многих избил и разграбил их келлии.

Всех избитых имябожниками было до 50 человек. За портой из них оказалось 18, но их было бы больше, если бы наряд полиции запоздал к скиту подойти. Оставшиеся в скиту православные потом завидовали нашей, хотя и горькой, свободе.

Более полные и подробные сведения об избиении православных Булатовичем и дружиной его читатели «Исторического вестника» знают из дневника имябожника отца Протопова[16].

Мятежники, учинив с нами расправу, тотчас служили в соборе благодарственный молебен.

Пришедшую полицию для водворения в скиту порядка имябожники в скит не пустили. Она ограничилась тем, что приставила к запертой порте своих часовых.

В следующий день, 13 января, Булатович служил литургию.

Так имябожники торжествовали свою кровавую победу, мня, что, окровавив свои кулаки о незащищавшихся братий и выкинув их на мороз без теплой одежды и средств к продолжению жизни, сотворили службу, угодную Господу Богу.

VIII

Около скита продолжали стоять часовые солдаты. Вход в скит посторонним, особенно полицейским чинам и членам протата[17], мятежники строго возбраняли. Строго это соблюдая, портой заведовать стал сам отец П-р, библиотекарь.

Мятежники, разграбив игуменскую келлию, завладели между прочим и ключом, за который 11 января были пререкание и спор. Теперь, имея все ключи от генеральной кассы, они из нее достали печать и приложили к протоколу на избрание в игумена Давида и стали считать его вполне действительным.

Они снова предстали перед проэстосами ватопедского собора с протоколом и, указывая на печать как на скрепление действительности братских подписей, требовали от собора скрепить означенный документ и подписями проэстосов и печатью их монастыря, но собор ватопедских старцев по-прежнему его не утвердил, но лишь дал обещание прислать представителя в скит для водворения отца Давида в игуменскую форму[18] и тем будто бы признать его избрание законным.

Этим собор старцев, по его личному признанию, сделал искусный маневр, ожидая из Солуня русского начальства в скит, и тем выигрывал время до приезда его, боясь, чтобы в случае полного отказа не произошло в скиту новых и больших беспорядков.

Мятежники 16 января потребовали от членов духовного собора скита подписать «докладную записку». В ней говорилось, что братство скита по причинам духовного свойства нашло необходимым сменить настоятеля Иеронима, что на место его избран 13 января архимандрит Давид, что на собрании 10 января братством принято исповедание, по которому имя Господа Иисуса Христа есть Сам Бог, что отныне всякие догматические пререкания и горячие споры в обители прекращены и братство пребывает в совершенном мире и духовном единении и что все это удостоверяется подписью старцев (членов собора) и печатью скита.

Эта «докладная записка» в подлиннике и копиях была разослана по начальству.

Отобрав подписи от членов духовного собора, мятежники низложили их и приступили к избранию новых членов этого собора.

В состав его вошло большинство более других потрудившихся в бунте. Между ними оказались и такие, кои раньше судились собором за неприличные деяния и буйства и были причислены к неблагонадежным.

Ватопедское начальство, не желая быть ответственным за дальнейшие беспорядки скита, теперь передало протату власть свою над скитом впредь до умиротворения его.

В первый день по изгнании нас из скита полиция на Карее допросила нас под присягой о происшедшем в скиту. Врач освидетельствовал нас и выдал документы о повреждениях, нам причиненных. После этого, спустя два дня, игумен отправил меня, еще не оправившегося от побоев, с кратким докладом в российское консульство в Солуни. В консульстве ужаснулись, увидев мое лицо, обезображенное от побоев. Консул, не удовлетворясь кратким игуменским докладом, приказал секретарю писать с моих слов полный доклад. Доклад писался до полуночи, но не был окончен. Утром я сам его докончил.

На первом отходящем пароходе на Афон поехал из консульства к нам в скит чиновник В. С. Щербина. Вместе с ним я возвращался на Афон. Поздно вечером 20 января наш пароход причалил к Афону. Мы водворились на ночлег в Пантелеимоновский монастырь.

Здесь я узнал, что мятежники этого монастыря были в соглашении с мятежниками нашего скита одновременно с ними учинить расправу с начальством в своем монастыре и, напряженно следя во время бунта за действиями их, по возможности помогали им. Но расправы в это время по какой-то непредвиденной случайности им не пришлось учинить, и они отложили ее до ближайшего более для них удобного дня.

На следующий день у них был назначен «великий братский собор», на коем предназначалось судить за «ересь» игумена Мисаила и ближайших сторонников его.

На собор был приглашен и В.С. Щербина. Мятежники по обыкновению держали себя на соборе вызывающе и наговорили господину Щербине много дерзостей. Но присутствие его не позволило им расправиться с непокорным игуменом Мисаилом и другими своими противниками.

Часа в два пополудни В.С. Щербина прибыл в Карею, виделся с изгнанным игуменом отцом Иеронимом и, вкратце расспросив его о печальном происшествии, отправился в скит.

Но в скиту ему не только было нельзя что-нибудь сделать для умиротворения его, но даже не было возможности о чем-нибудь с имябожниками и толком переговорить. Его тесным кольцом окружала толпа имябожников во главе с Булатовичем, на груди которого для эффекта красовались ордена, заслуженные им до пострижения в монашество. Толпа умышленно держала господина Щербину в почтенном отдалении от прочего братства, запуганного ею и смиренно сидевшего в келлиях. Толпа до того была возбуждена и так держала себя дерзко, что господину Щербине приходилось подумать о самозащите, тем более что с ним никого не было, кроме каваса[19].

«Был момент, – говорил господин Щербина, – что мятежники были готовы броситься на меня. Настолько возбужденных людей я нигде не видал. Но вот еще раз побываю у них, быть может, и одумаются. Впрочем, из предыдущего вижу, что толку не будет. А о возврате изгнанников в скит они даже и слушать не хотят».

Во второе посещение господином Щербиной скита хотя имябожники по-прежнему держали себя дерзко, но добровольно пошли на уступки: игумену обещали во обеспечение дать 5000 рублей, некоторым, исключая меня и отца Меркурия, по 100 рублей, а некоторых обещали по истечении года принять обратно в скит, если в течение этого времени они одумаются и признают новый догмат православным. Все это они категорически заявили как последнее слово. На сей раз пришлось господину Щербине в скиту случайно увидеть двух отцов с нашей стороны. Они усердно просили его вывести их из скита. Это он сделал. Этим и кончилась его миссия.

Мятежники в Пантелеимоновском монастыре 23 января, предводимые монахом Иринеем, человеком в высшей степени невежественным, грубым, за спину которого прятались главные предводители бунта, потребовали от начальства прочитать вероисповедание, предварительно составленное ими, и подписать акт об изгнании из монастыря ненавистных им лиц. Начальство, зная, что у мятежников решено на случай неповиновения его учинить с ним такую же расправу, какая учинена в Андреевском скиту, скрепя сердце подписало этот акт. Мятежники потребовали, кроме того, ограничить игуменскую власть братским собором, в состав которого вошли исключительно избранники их. Начальство во избежание кровопролития согласилось и на это.

Вскоре после этого я по приказанию игумена уехал в Петроград хлопотать о восстановлении в скиту порядка.

В Петрограде обер-прокурор Святейшего Синода В.К Саблер принял меня и весьма сожалел, что в нашей обители случилось такое несчастье, и в заключение сказал: «Спорная книга “На горах Кавказа” уже рассматривается по поручению Святейшего Синода. И вот, когда доставлены будут доклады о ней в Святейший Синод, тогда выяснится, кто из вас прав, кто виноват. Согласно этому и будут приняты меры для водворения на Афоне порядка. Впрочем, Вселенский патриарх ее уже рассмотрел и осудил учение, изложенное в ней. Но и нашему Синоду надобно самостоятельно ее рассмотреть». При этом он спросил: «Вы где остановились? На своем подворье?» Я ответил утвердительно. «Ну, а как на подворье? Спокойно? Не отозвался на нем афонский мятеж?» Отвечаю: «Я только что приехал, а посему не могу сказать, в каком состоянии в отношении к скиту находится оно». – «Смотрите, чтобы там никто не занимался этим вопросом. Это дело Церкви. Если что-нибудь подобное, и в особенности волнение, заметите на подворье, то непременно доложите мне». Я дал ему слово.

Но вернемся в скит и посмотрим, что делается в нем. Фактически управляет им Булатович. Отец Давид доволен остается званием игумена и ни в чем Булатовичу и его сподвижникам не прекословит.

29 января протат постановил объявить скит «злословным» и всем православным, живущим на Афоне, возбранить иметь общение с ним, а самому Булатовичу и архимандриту Давиду запретить священнодействовать впредь до нового рассмотрения Великой Церковью[20] спорного вопроса[21].

Не имея возможности проникнуть в скит и объявить свое постановление братству, он прибил объявление сего к порте скита и разослал его по всем монастырям Афонской Горы и развесил по улицам Карей.

Булатович и отец Давид с сим постановлением считаться не стали и продолжали служить.

Несмотря на то что мятежники держали братию скита в неведении относительно распоряжения протата по поводу скитского мятежа, все-таки ей удалось ознакомиться с объявлением, висевшим на порте и охраняемым часовыми солдатами. В братстве поднялся сдержанный ропот. Даже часть, открыто ратовавшая за новое скитское начальство, в его правоте усомнилась.

Мятежники собрали братский собор и на нем обвиняли протат и русское начальство, что будто они действуют пристрастно по отношению к скиту, причем предложили братству искать правосудия в Петрограде и просили его подписать бумаги, ранее заготовленные ими. Братство, запуганное ими и держимое в скиту под замком, конечно, не могло бумаг не подписать. Ехать с бумагами в Петроград вызвался сам Булатович.

В Петрограде он поместился на частной квартире и стал обвинять у властей и в печати игумена архимандрита Иеронима и прочих ему непокорных и жаловаться на несправедливости протата и прочих властей, а в скит посылал утешительные письма, что они (имябожники) будут в скором времени оправданы и заживут безмятежною жизнью.

В скиту по отъезде Булатовича его заместил его секретарь отец П-р, библиотекарь, доселе державший порту в своих крепких руках. Теперь он сделался в скиту полным хозяином. Отец Давид, доселе бывший в подчинении у Булатовича, подчинился ему.

Жизнь при новом правителе в скиту для не приемлющих нового догмата стала невозможна. Он требовал от них через посредство собора или вдвоем с архимандритом Давидом, а иногда и один, чтобы они проклинали игумена Иеронима.

Но все-таки у многих ревнителей нового догмата благоразумие стало постепенно брать верх. Этому способствовали вести, время от времени проникавшие в скит, что Святейший Синод хотя еще официально и не рассмотрел спорной книги, но большинство его членов, частно ознакомившихся с ней, высказывается против учения ее, что правительство недовольно самосудом Булатовича и сподвижников его. Также дошло, что и новый Вселенский патриарх готовится осудить спорное учение и требует на суд Булатовича и архимандрита Давида. Все это и не в меру усилившееся насилие нового начальства в скиту заставили многих призадуматься, и пыл у многих прошел. Они в душе отшатнулись от учения Илариона и нового начальства и стали смотреть на все открытыми глазами, причем более благоразумные из них самостоятельно стали вдумываться во все происшедшее в скиту и сравнивать защиту святыми отцами церковных догматов с защитой нового догмата Булатовичем и его компанией и, видя, что первые всегда сами страдали от еретиков, а защитники нового догмата, наоборот, сами другим причиняют страдания, поняли, что вместе с ними они стоят на ложном пути.

Снова постепенно поднялся ропот, вскоре перешедший в общее осуждение нового начальства, и появилось желание послать депутацию возвратить в скит законного игумена – архимандрита Иеронима.

К сему времени пыл, очевидно, прошел и у самого начальства. Оно, за исключением немногих самых ярых и честолюбивых имябожников, не находя в себе сил справиться с роптавшим братством, готово было к нему присоединиться и водворить отца Иеронима в скит, на его законный пост.

Отец Давид, долго не ехавший к патриарху на суд, наконец уехал и при разъяснении ему патриархом спорного учения сознал свою ошибку и, справедливо ссылаясь на свою безграмотность, всю вину распространения ереси, и беспорядка, и бунта в скиту свалил на Булатовича, причем просил патриарха не карать его (Давида) за его участие в бунте. Патриарх простил его, но с условием, чтобы он от власти навсегда отказался и более не вмешивался в скитские дела. Он дал слово и уехал на Афон и поселился вне скита, где жил раньше.

Сначала он строго соблюдал данное патриарху обещание. Никакие просьбы со стороны мятежников не могли его склонить к измене данного слова патриарху.

Казалось, все складывалось так, что предполагаемая в скиту депутация вскоре явится пред лицо изгнанного игумена архимандрита отца Иеронима и с честью возвратит его в скит. Об этом мятежники уже известили было на скитские подворья. Но сам П-р и немногие с ним еще крепко держали власть в своих руках и были еще довольно сильны, чтобы воспротивиться общему настроению братства.

К несчастию скита, разбор в Святейшем Синоде книги «На горах Кавказа» осложнился книжкой Булатовича «Апология веры во имя Божие и во имя Иисус», а посему решение Синода о спорном учении еще отодвинулось на некоторое время, а равно и водворение порядка в скиту, так как в ожидании этого решения гражданская власть для восстановления порядка в скиту почти ничего не предпринимала.

IX

Шел Великий пост. Игумен архимандрит Иероним и прочие изгнанные с ним все еще томились в изгнании, но, опираясь на свою правоту, правосудие правительства и настроение братства, чаяли водворения порядка в скиту и своего возвращения в скит в самое ближайшее время. Но неожиданно в скиту все изменилось к худшему и горшему.

На Афон, в Пантелеимоновский монастырь, приехал доживать свой век развенчанный за пропаганду киселевской секты миссионер игумен Арсений. Многие афониты знали его еще во время расцвета его миссионерской деятельности. Они бывали на беседах, кои он вел с различными сектантами, преимущественно в деревнях. В их глазах он был великим знатоком Священного Писания. Некоторые знали его на Афоне, когда он жил там и принял пострижение в Пантелеимоновском монастыре[22] и, временами приезжая на него, проповедовал с церковного амвона. Все это подкупало простецов в его пользу, и в особенности то, что он был миссионер-самородок, афонит и в школах не учился. Они решили: что он скажет по спорному вопросу, в том и есть истина и правда.

В Пантелеимоновском монастыре он говорил против учения книги «На горах Кавказа» и вскоре переехал в Андреевский скит. В скиту с церковного амвона он в первый раз также говорил против этого учения. Мятежники подняли шум, гам, вскочили на амвон, приказывая ему замолчать, и насильно повели его на архондарик, где, стоя перед ним на коленях, просили его перейти на их сторону и укрепить братство в учении отца Илариона, причем рисовали мрачную картину, в будущем готовящуюся им, если сие учение не будет защищено.

Результат усиленной просьбы вскоре обнаружился. На следующий день отец Арсений снова очутился на амвоне, но, к прискорбию, не по-вчерашнему стал говорить. Он стал защищать новый догмат и превратно толковать свою вчерашнюю проповедь, причем говорил, что все сказано в ней в защиту учения книги «На горах Кавказа» о имени Божием Иисус, а не против него, как некоторые поняли.

Простецы, не умея разобраться в хитросплетении его, поверили ему. Мятежники радовались этому. При этом отец Давид, оставив свое уединение, пришел в скит, встретил отца Арсения как посланника неба и, по-детски во всем поверив ему на слово, привязался к нему, как дитя привязывается к няне, и по-прежнему принял так же номинально бразды правления скитом.

Отец Арсений оказался в роли диктатора скита. Чтобы держать братство в руках, и объединить всех приверженцев нового догмата, и посеять в них большую вражду к противникам, он учредил самочинный союз, назвав его «Союз архангела Михаила», и сам вошел в него первый и от скитян того же потребовал, причем присвоил членам союза громкое название «исповедники». Таковым названием Церковь именует принявших мучение за чистоту веры православной.

Братия не вся вошла в означенный союз: не принявшие ранее нового догмата и успевшие одуматься и стряхнуть с себя лицемерие и страх противились его инициатору и другим крамольникам скита.

Тогда временно ослабевшее насилие приняло ужасающие размеры. Имябожники по приказанию своих главарей стали сторониться от не приемлющих нового догмата, как от зачумленных, не стали с ними кушать за одним столом, указав им место в трапезной в углу, куда стали подавать им кушанье в грязной посуде; в соборном храме отвели им место в притворе, строго возбранив входить во внутренний храм и прикладываться ко святым иконам. Священнослужителям было воспрещено кадить их. При этом не было исключения даже для почетных и заслуженных старцев, перед коими раньше все благоговели. Угроза, укоризна и брань на них сыпались более, чем на новоначальных. Нельзя было поручиться за их безопасность.

Жизнь для православных в скиту до того стала невыносима, что многие задумали бежать из него. Мятежники строго охраняли порту, но все-таки некоторым смельчакам удалось ночью убежать из скита.

Один из переживших это злополучное время со скорбью сказал: «Ужас братии во время бунта до 13 января в сравнении с ужасом времени владычества Арсения в скиту не что иное, как его тень».

Такое умиротворение принес в скит игумен Арсений! При сем невольно воспоминаются слова Христа Спасителя: «От плодов их познаете их» (Мф. 7, 16).

Деспотизм отца Арсения не мог не отозваться на Пантелеимоновском монастыре и ските Фиваида. Оттуда многие вошли в учрежденный Арсением союз, и стали держать начальство монастыря в осадном положении, и, желая завладеть монастырем, неоднократно пытались учинить расправу с начальством, но это им не удавалось - мешало греческое войско, квартировавшее вблизи монастыря и в опасную минуту частями являвшееся в монастырь.

Мятежникам было известно, что книга «На горах Кавказа» рассматривается по поручению патриарха профессорами высшей богословской школы, находящейся на острове Халки. Чтобы подорвать веру в правоспособность школы правильно рассмотреть названную книгу, мятежники наименовали остров Халки апокалипсическим звериным числом, означающим антихриста, – 666. Для этого они остров Халки переименовали в Халкие, превратив буквы этого наименования в славянские цифры – х (600) + а (1) + л (30) + к (20) + i (10) + е (5), – получили означенное число 666. И вот, когда патриарх, синодально рассмотрев доклад названной школы по спорному учению, осудил это учение и, подобно своему предшественнику, прислал о сем от 5 апреля 1913 года за № 2206 свою грамоту, тогда мятежники во главе с Иринеем выступили против нее со своим заготовленным числом 666 и остров Халки на соборе назвали антихристом, говоря, что он повел борьбу с именем Божиим, а посему не должно признавать патриаршей грамоты, составленной на основании разбора спорного учения в Халкинской школе.

Мятежники и в Андреевском скиту также грубо и бессмысленно вооружились против означенной грамоты и даже против российского Святейшего Синода. Отец Давид в присутствии братии и игумена Арсения порицал патриарха и членов российского Синода, называя их масонами, еретиками, причем говорил, что они достойны анафемы. При этом отец Арсений обратился к братии с вопросом: согласна ли она предать анафеме помянутых лиц? Ответ был утвердительный. Вслед за сим он начал называть лиц, коих они с отцом Давидом предназначили анафеме. На каждую выкличку раздавалось со стороны отуманенного братства: «Анафема! Анафема! Анафема!» В заключение сего отец Давид, указывая пальцем в землю, произнес: «И трижды прокляты!»

После этого они выгнали свыше 25 человек.

Но и приверженцы нового догмата не все пошли за отцом Арсением. Человек 20 из боевой дружины Булатовича вопреки начальству выехали из скита в Россию.

Ревновавшие же не по разуму и не желавшие разбираться в словах Арсения слепо продолжали шествовать за ним. Он это видел, и ловко пользовался этим в целях своей пропаганды, и, говоря им поучение, необыкновенно возбуждал их против противников своих, сравнивая их с пчелами-трутнями, которых пчелы-работницы беспощадно выкидывают из ульев, предварительно оборвав им крылья, и, наконец, обещал сказать в следующий раз нечто «великое», которого еще никто никогда не слыхал.

Это имябожников необыкновенно возбудило и настроило против православных в высшей степени враждебно, а в последних произвело панику и ужас – они предчувствовали новую кровавую расправу.

Но не суждено было отцу Арсению исполнить обещание сказать нечто «великое»: его вскоре, гулявшего в саду, внезапно разбил паралич, причем отец Арсений потерял способность владеть языком, а месяца через три перешел в вечность.

Казалось, это должно было вразумить многих крамольных имябожников, но они оставались при своем, и лишь П-р, библиотекарь, по словам пустынника отца Ис-хия, тогда приверженца новоявленного учения, отчасти усомнился в правоте нового догмата, но не переставал крамольничать и продолжал составлять начатую с П. Григоровичем, бывшим на Благовещенской келлии секретарем Булатовича, прокламацию на последнюю патриаршую грамоту.

Наконец книга «На горах Кавказа», «Апология веры» Булатовича и его брошюры и листки по спорному учению детально были рассмотрены в Святейшем Синоде и осуждены за их еретическое мудрствование. О сем Святейший Синод оповестил в своем «Послании к инокам», напечатанном в № 20 «Церковных ведомостей» за 1913 год, а для вразумления заблудших послал на Афон архиепископа Никона, дав ему в помощники С.В. Троицкого, преподавателя одного из духовных училищ.

Узнав об этом имябожники мятущихся обителей не только не склонились перед авторитетом Святейшего Синода, но и вооружились против него большими укоризнами и бранью и решились противиться ему до последней крайности.

Так, например, по приезде на Афон архиепископа Никона отец Давид, натравляя братию против Синода и архиепископа Никона, говорил, что приехал на Афон присланный Святейшим Синодом «семиглавый змий», и уже распростер свою власть над Пантелеимоновским монастырем, и готовится распространить ее и над нашей обителью. При этом он упрашивал братию не подчиняться ему, а на вопрос некоторых, брать ли у архиепископа Никона благословение, если приедет он в Андреевский скит, ответил, что лучше взять благословение у сатаны, чем у Никона. Эти слова имели действие на простецов, и в глазах их архиепископ Никон еще до его приезда в скит стал врагом Божиим, а их деспотом и мучителем. Кроме того, их стали запугивать мучениями и пытками, будто готовящимися им со стороны властей, и приготовлять их к смерти преждевременным постригом в мантию.

Целый месяц архиепископ Никон увещевал заблудших пантелеимоновцев, разъясняя им неосновательность принятого ими нового учения. Результатом трудов его было то, что около тысячи человек возвратились к повиновению Церкви. Остальные под влиянием главарей и слышать не хотели его архипастырского увещания, держали себя буйно, всячески понося его, отнюдь не считаясь ни с его саном, ни с канонами Церкви.

Так как по уставу Святой Афонской Горы не могут на ней жить еретики, то греческое правительство нетерпеливо ждало, когда русское правительство вразумит еретиков или удалит их с Афона. Но вот прошло уже пять месяцев после кровавой расправы еретиков в Андреевском скиту и кончался еще месяц увещания архиепископом Никоном этих еретиков, а они по-прежнему остаются на Афоне и держат себя вызывающе. Терпение греческого правительства стало истощаться, и оно объявило архиепископу Никону и прочим русским властям, что если они не удалят еретиков с Афона, то оно само расправится с еретиками. Тогда упорным еретикам было предложено со стороны русского правительства или отречься от заблуждения и остаться на Афоне, или, оставаясь при своих убеждениях, выехать с него. В противном случае они будут с Афона удалены силой. Но это не помогло. Мятежники уверяли друг друга, что их только запугивают. Были вызваны русские солдаты.

Видя вооруженных солдат, мятежники поняли, что не запугивают их, а действительно намереваются вывезти с Афона. Они решили удалиться с Афона, но с тем, чтобы своему удалению придать яркую окраску – показать всему миру, что они суть действительно «исповедники» за имя Божие Иисус. С этой целью они вознамерились воспротивиться и вооруженной силе, имея в виду, что, быть может, в них будут стрелять. Это, по их мнению, и окружило бы их ореолом исповедничества и святости.

Наконец, был дан мятежникам однодневный срок, после которого если они не одумаются, то силой будут удалены с Афона.

По прошествии означенного срока они все собрались около своего вожака и на вопрос начальства, прибывшего в монастырь для умиротворения его, они наотрез отказались оставить свои убеждения, а равно и обитель, ожидая, что в них будут стрелять. Но в них не стали стрелять, а вместо ружей направили на них пожарные шланги с водой и, таким способом смирив, водворили их на пришедший за ними пароход Добровольного флота «Херсон».

Настала очередь за удалением еретиков из Андреевского скита. Главари-мятежники его, видя, что невозможно противиться власти, решили без сопротивления оставить Афон, захватив с собою и тех простецов-имябожников, кои во всем имябожническом движении почти ничего не понимали и шли за ними без всякого рассуждения. Главари подготовляли их обманом, говоря, что правительством дается им в России хороший монастырь, где они, не оставляя своих убеждений, безбедно будут жить, а тех, кто не желал с ними уезжать, старались насильно увлечь за собой. И надо полагать, что немалое число братии оставило Афон вследствие обмана и настойчивости главарей даже несмотря на то, что архимандрит Иероним, зная, что они сбиты с толку главарями и следуют за ними по своей простоте, многим посылал перед этим увещательные письма, прося их не покидать родной обители, раскаяться и жить в ней по-прежнему мирно.

Уезжая из скита, имябожники много захватили вещей, кои не принадлежали им, причем по распоряжению начальства, прибывшего за ними, они были награждены деньгами из кассы скита. Это было 8 июля 1913 года.

Игумен архимандрит Иероним и прочие изгнанные с ним, проскитавшиеся шесть месяцев вне родной своей обители, в этот же день были с честью водворены в скит.

Натерпевшаяся в скиту горя, побоев и страха братия со слезами радости встретила их у святых ворот, из коих спустя шесть месяцев вышла первый раз, и по-детски радовалась возвращению в обитель своего отца и братии.

С сей поры в мятущихся обителях снова водворились благочестие, мир, тишина и порядок.

Да поможет им Господь Бог сохранить их из рода в род, а ожесточенным имябожникам - одуматься и быть покорными матери-Церкви, которой большинство из них противится по своему невежеству и лишь немногие - по честолюбию и гордости.

 

Правда о событиях,

 происшедших в первое полугодие 1913 года в Пантелеимоновом монастыре

Ввиду того что русское православное общество взволновано событиями, имевшими место на Афоне, и в частности в обители святого великомученика и целителя Пантелеимона, и еще более – слухами об этих событиях, без разбору мешающими ложь с истиною и быль с небылицею, а также ввиду того, что печать, враждебно настроенная к святой Православной Церкви, старается представить дело в совершенно извращенном виде: черное обелить, а белое очернить, – ввиду всего этого обитель святого великомученика и целителя Пантелемиона на Афоне, не задаваясь целью сочинять себе апологию, считает, однако, своим долгом описать вкратце и осветить важнейшие события, происшедшие в ней за истекшее первое полугодие нынешнего года, дабы все православные русские люди, желающие знать истину, могли ее знать и не были бы вводимы в заблуждение газетною клеветою.

С самого начала появления афонских споров по поводу пресловутой книги схимонаха Илариона «На горах Кавказа» и доныне в огромной части русской печати распространялось и распространяется самое неверное суждение о последователях новоизмышленного ложного догмата об имени Иисус. Вначале печать довольно легко взглянула на происшедшее религиозное разномыслие и даже склонна была отчасти видеть в учении схимонаха Илариона какое-то новое откровение, а в последователях Илариона – носителей этого последнего – истинных делателей молитвы Иисусовой. В последнее же время, после развязки афонских споров, не только левая, но отчасти даже и правая печать, отдав свои симпатии отпавшим от Церкви новым раскольникам, стала всячески защищать их и оправдывать, изображая их чуть ли не мучениками и исповедниками и в то же время во что бы то ни стало стараясь очернить Православную Церковь и представителей духовной и светской власти, решивших судьбу афонских отщепенцев, от которых в особенности, конечно, пришлось пострадать архиепископу Никону.

Чтобы восстановить истину, обитель, хотя с некоторым самоукорением и болью сердца за своих заблудших чад, однако же, решается показать их важнейшие неправые деяния. Хотя недобрая слава детей колет глаза и родителям, однако родители не могут отвечать за все преступные деяния детей. Равным образом честные родители не станут скрывать бесчестных поступков детей, если не желают сами быть косвенными участниками их преступлений. Так точно и здесь. Так как русские православные люди находятся ныне в большой опасности под влиянием худой печати так или иначе склониться на сторону отступников от православной веры и Церкви, то святая обитель наша готова лучше сама подвергнуться правым и неправым пересудам, только бы не оставить в неведении об истине православных чад Церкви.

Итак, вот наша скорбная повесть.

Книга схимонаха Илариона «На горах Кавказа» не имела первоначально большого распространения среди нашей братии. Когда против этой книги открыто высказался иеросхимонах Фиваидской пустыни Алексий и его стали поддерживать многие из братии, а также когда появилась в рукописи, а затем и в печати рецензия на названную книгу инока Ильинского скита Хрисанфа, тогда только у нас началось некоторое движение – не столько в пользу книги схимонаха Илариона, сколько против иеросхимонаха Алексия и рецензии Хрисанфа. Многих из нашей братии на этот опасный путь склонили простота и невежество, неопытность в решении догматических вопросов, в силу чего некоторые из уклонившихся в заблуждение мнили себя защитниками не ложной теории об имени Иисус, но Самого Господа Иисуса Христа. Однако значительнейшая часть наших лжемудрствующих монахов, нужно сказать правду, с самого начала руководилась еще другими, скрытными побуждениями: властолюбивыми, корыстолюбивыми и т. п. Во всяком случае, это были далеко не лучшие и даже не средние в нравственном отношении иноки обители, хотя не без исключений. Как бы то ни было, но все склонившиеся на сторону учения схимонаха Илариона сразу же заявили себя духом нетерпимости, братоненавистничества, злобы, вражды и многого насилия по отношению к братиям, не разделявшим их религиозного заблуждения. Все это совершенно не соответствует качествам истинных делателей молитвы Иисусовой. Замечено было у нас всеми в обители, что, как только кто начинал склоняться к иларионовскому заблуждению, так сейчас же воспринимал и проявлял указанные черты характера: делался каким-то мрачным, желчным, раздражительным, хотя бы раньше отличался кротостию и мягкостию нрава.

Образцом для действий наших протестантов послужили Антоний Булатович и его партия, которые 12 января сего года, как известно, изгнали в Андреевском скиту игумена и многих из братии. 21 и 23 января наши раскольники собрали самочинный собор и в последнее число под разными предлогами вынудили игумена, наместника и старшую братию согласиться на изгнание следующих лиц, либо сознательно и открыто заявивших себя противниками нового учения об имени Иисус, либо тем или иным неугодных бунтовщикам: иеросхимонахов Агафодора, Вероника и Алексия, иеродиакона Неарха, схимонахов Леона и Пинуфрия и монаха Денасия. Хотя согласие на изгнание поименованных лиц было вынуждено бунтовщиками и дано было в видах умиротворения начавшихся среди братии споров и беспорядков, но, как бы то ни было, обитель сознает этот факт как ошибку, в силу коей бунтовщики получили повадку и впредь действовать с такими же насилием и дерзостию. Впрочем, в противном случае, несомненно, надо бы ожидать в обители более серьезных беспорядков, т. е. изгнания властей, расхищения кассы и вообще полной анархии. Нехорошо было еще то, что изгнанием поименованных лиц давалось в то же время некое якобы согласие на новое, неправославное учение. Хотя в данном случае в оправдание старшей братии обители не только можно, но и должно указать на то обстоятельство, что в то еще время новая ересь, искусно прикрытая личиною благочестия, не обнаружилась во всей своей наготе и лжи перед сознанием многих богословски просвещенных людей в России, а тем более не могла быть ясна простым афонитам.

После этого хотя жизнь в обители с внешней стороны пошла как будто несколько спокойнее, но внутри продолжалось и еще более разгоралось брожение. Бунтовщики наши не только не успокоились, но начали действовать с еще большими насилием и наглостию: 19 марта они также на самочинном соборе потребовали не чего другого, а именно ограничения власти игумена, а затем решили сделать и окончательный насильственный внезапный переворот в монастыре, сменив настоящих властей другими, более угодными бунтовщикам, и с этой целью 29 апреля перерезали телефонное сообщение между монастырем, пристанью Дафна и афонским правительственным местом Кареею. Крайне прискорбно писать нам об этом и ужасно стыдно и больно за своих бывших собратий. Но это необходимо знать всем, склонным оправдывать и защищать афонских изгнанников, как исповедников и истинных защитников славы и имени кротчайшего Спасителя нашего Господа Иисуса Христа. Таким характером и такими действиями всегда почти отличались и отличаются все еретики, как предсказано о том еще святыми апостолами Петром и Иудою (см.: 2 Пет. 2, 10; Иуд. 1,8).

Попытка бунтовщиков произвести в монастыре насильственный переворот и захватить в свои руки власть и кассу не увенчалась успехом благодаря вызванному с Дафны небольшому отряду греческих солдат. Подобные попытки повторялись со стороны бунтовщиков весьма нередко: таких случаев было по крайней мере пять, если не более. Но дивно хранили обитель Промысл Божий и покров Богоматери. Это особенно было очевидно в тех случаях, когда, например, замыслы заговорщиков разоблачались всего за какой-либо час до приведения их в исполнение или когда обители совершенно негде было взять внешней помощи, ее спасал случайно проходивший мимо обители отряд греческих солдат.

С вышеуказанного числа, т. е. с конца апреля, в особенности же с того времени, когда прибывшими в обитель (2 мая) членами протата (местной духовной власти на Афоне) прочитана была патриаршая грамота (от 5 апреля), осуждающая новое учение и называющая его ересью, в монастыре поистине началось осадное положение. Правомыслящих иноков в обители было значительное меньшинство. Бунтовщики же день ото дня усиливались и наглели все более и более. Они то распространяли нелепые слухи о суде над Константинопольским патриархом и архиепископом Волынским Антонием, о согласии с иларионовским учением государя, всех русских иерархов и пр., то готовы были перейти к делу, постоянно грозя изгнать и избить игумена и единомысленную братию, как еретиков и безбожников. Мы не говорим о всевозможных других угрозах, ругательствах, оскорблениях и прочих проявлениях крайней вражды и ненависти бунтовщиков к неединомысленным с ними иноками. Тяжесть положения для последних усиливалась от того, что в России мало знали о серьезности и опасности положения обители и потому не спешили оказанием нам скорой помощи. Да и трудно было поверить всему происходившему в обители, не будучи очевидцем того. Вообще только очевидцы знают, насколько тяжело было в монастыре тем, кто не поддавался новоизмышленной ереси. Это поистине были дни скорби и терпения, которые всю жизнь будут нам памятны и о которых трудно судить не пережившим их.

Между тем бунтовщики продолжали в то же время делать и свое дело. 1 мая они открыли подписку в члены «Союза архангела Михаила», основанного в Андреевском скиту прибывшим на Афон перед Пасхою Арсением, бывшим миссионером, которого, кстати сказать, за уклонение в ересь и деятельное распространение ее Господь покарал явным наказанием: внезапным параличом с отнятием языка[23].

Распространяя в монастыре подписку в названный союз, главари возмущения действовали, надо сказать, всеми правдами и неправдами: запугиванием, нелепыми искушающими вопросами, клеветою на патриарха и игумена, кои якобы отреклись от Христа, не признают Его Богом и пр., даже насилием, всячески не допуская нерешительных и колеблющихся монахов давать противную подписку у игумена как доказательство своего послушания святейшему патриарху и его грамоте.

Во все это время, до прибытия из России комиссии, некоторое внешнее равновесие в монастыре сохранялось благодаря только непрерывному почти присутствию в обители двух-трех членов протата и нескольких членов местной карейской полиции (сардарей).

Наконец 5 июня прибыла канонерская лодка «Донец», на которой приехал уполномоченный от государя член Синода архиепископ Никон и русский консул в Константинополе господин Шебунин. Мы облегченно вздохнули, думая: «Вот, наконец, приблизилось избавление наше». Но не то оказалось на деле: Богу угодно было еще почти более месяца испытывать наше терпение и очищать нас скорбями. Эти дни были для нас чуть ли не более тяжкими, чем предыдущие, потому что мы, надеясь на обращение многих наших собратий и на более или менее мирный исход дела, вскоре были безнадежно разочарованы в этом. Недолго пришлось ждать и комиссии, чтобы убедиться в этом.

Когда 7 июня господин консул созвал старцев обители для беседы, он тогда же в первый раз воочию увидел критическое положение монастыря. В этот день наши мятежники по звону в колокол подняли открытый бунт в присутствии господина консула: кричали, шумели, бранились, позволяли себе всякие оскорбления и непристойности, пытались запереть монастырские ворота (порту) и пр.

Архиепископ Никон также с первых же своих бесед убедился в том, что впавшие в заблуждение иноки почти все находятся в крайнем ослеплении и ожесточении, как бы в положении тех людей, которые не только не желают слушать и не стараются понять того, что им говорят о их опасной болезни, но затыкают уши, закрывают глаза и опрометью с ругательствами и проклятиями убегают прочь. Бунтовщики не стали слушать архиепископа Никона с первого раза; почти все они не пошли даже на первую встречу архиепископа, когда владыка говорил в соборе первую, вступительную речь. В другой раз, когда архиепископ вел продолжительную беседу в Покровском храме, мятежники, правда, собрались, но не для того, чтобы с кротостию и смирением или же по крайней мере с терпением выслушать слою владыки, но чтобы ответить на него криками, бранью и дерзкими ругательствами, о коих не леть[24] есть не только писать, но и глаголати. Эта беседа воспроизвела, можно сказать, в XX веке то, что происходило некогда в XVII веке в Москве на противораскольничьих соборах, когда велись беседы с такими лицами, как протопоп Аввакум, Никита Пустосвят и пр.

После этого случая архиепископ Никон, дабы не оскорблять святости храма, вел беседы только в библиотеке, в чем деятельным помощником ему был командированный с ним профессор господин Троицкий. Надо удивляться той энергии и неутомимости, какую Господь послал этому последнему. Если старец архиепископ, изможденный летами, болезнью и жарким южным климатом, не мог с юношескою бодростию ежедневно приходить на беседы, то взамен этого не проходило дня, когда бы господин Троицкий не появлялся там или здесь, в библиотеке или каком-либо корпусе, на монастырском дворе или на балконе, и не вел бы беседы с инакомыслящими.

Но все эти беседы архиепископа Никона и господина Троицкого проходили почти безрезультатно. Обращения если и были, то только единичные. Обыкновенно же являвшиеся в весьма небольшом количестве на собеседование лица не выказывали ни малейшего расположения вникнуть в беседу и сознать свое заблуждение, отвечали дерзко, насмешливо и даже с ругательствами. А то бывали случаи, когда новые раскольники просто не желали явиться на беседу или же, придя, сейчас же уходили обратно по требованию своих главарей.

Положение обители было крайне тяжелым. Бунтовщики не поддавались ни доброму слову, ни увещеваниям, ни угрозам. Мало того, они снова стали распространять нелепые слухи, хвалились, что в конце концов они возьмут верх, и гласно и негласно, сознательно и бессознательно стали выказывать свое недоверие к тому, что архиепископ Никон и господин консул действительно уполномочены государем и Святейшим Синодом для умиротворения афонских беспорядков. Когда 13 июня господин консул распорядился о том, чтобы прибывшая из Константинополя на «Донец» команда заняла в обители сторожевые посты, бунтовщики ударили везде в набат, и поднялся второй, открытый мятеж. При этом некоторые не останавливались и перед насилием, оказывая сопротивление солдатам, а другие в фантастическом исступлении изображали из себя исповедников, в то время когда никто не намеревался даже и пальцем тронуть их (картина происшедшего в этот день мятежа внушала и смех и слезы).

Вскоре после этого военными и гражданскими чинами была произведена в обители перепись всей братии с опросом, кто повинуется определению патриарха и Святейшего Синода о новом учении и кто не повинуется. Перепись эта имела немалое значение: она показала, что в данный момент число приверженцев ложного иларионовского догмата значительно сократилось по сравнению с недавним прошлым. Несчастные фанатики, видя, что им не позволят теперь чинить в обители никакого бесчиния, перестали грозить нам изгнанием и перешли к другого рода угрозам стали говорить о том, что они либо сожгут монастырь, либо взорвут его – во всяком случае, ни под каким видом не отдадут монастыря добровольно «еретикам», т. е. нам или вообще православным.

Настроение наших несчастных собратий было настолько озлобленно враждебным и воинственным по отношению к правомыслящей братии, что ужиться с нами им было так же невозможно, как невозможно быть в одном месте огню и воде. Но благодарение Богу за то, что в данном случае мы явились пассивною страдательною стороною и нам по милости Божией во все время и доныне удалось сохранить мирное расположение к нашим заблудшим и неправедно враждующим на нас собратиям. Однако, как ни мрачна была представляющаяся нам картина ожидаемой развязки, заступлением Богоматери и молитвами святого великомученика и целителя Пантелеимона Господь из многих, думается, зол для нас и отечества нашего попустил быть меньшему. После многих еще дней ожидания, когда все решительно убедились в неисправимом ожесточении мятежников, показавших себя за это время еще с более худшей стороны: оскорблявших словами и делом солдат, бросавших, например, в них камнями, воспрепятствовавших однажды, под 29 июня, своим шумом и бесчинием присутствовать архиепископу Никону на всенощном бдении, чтобы на другой день совершать литургию, и пр., – после всего этого 2 июля прибыл к обители пароход Добровольного флота «Херсон», который должен был наконец увести с Афона ничем не исправимых и фанатичных мятежников.

По прибытии парохода господин консул вызвал главарей и заявил им, что он предлагает им или мирно жить в монастыре, или добровольно уходить на пароход, в противном случае их так или иначе заставят уйти. Главари ответили, что они готовы уйти из монастыря с тем только условием, если им здесь дадут половину монастырских капиталов, а в России – монастырь с подворьем, в чем господин консул не мог, конечно, дать им обещания. Мятежники получили на размышление одни сутки. Но и после этого они не образумились: в каком-то исступлении и ожесточении они решили защищаться до конца. С этой целью фанатики сделали в своих коридорах заграждения из постельных досок, запаслись песком, серною кислотою и пр., взяли еще кощунственно иконы в руки и в таком виде стояли, изображая собою мнимых исповедников. 3 июля после неоднократных еще увещеваний со стороны господина консула, в которых прошло добрых часа четыре и даже более, так как мятежники отвечали решительным отказом, своеобразно приготовившись к бою, господин консул отдал приказание команде взять мятежников приступом, но без кровопролития: вместо огнестрельного оружия употреблена была вода, пущенная из монастырских пожарных рукавов, которая и заставила мятежников сдаться. Они, уже не сопротивляясь, были отведены на монастырскую пристань и привезены на «Херсон».

На другой день, 4 июля, взятые на пароход были опрошены, не желает ли кто из них возвратиться в обитель, только под условием жить в ней мирно. Почти все они без исключения ответили отказом. Через посредство господина консула обитель предложила уезжавшим взять себе на дорогу некоторое денежное вспомоществование, но по приказанию главарей мятежники отказались от него. Однако это сделано последними далеко не по бескорыстным побуждениям, но для того, чтобы выдержать, с одной стороны, притворно надетую на себя личину исповедников веры, а с другой – потому, что бунтовщики питали странные мечты судиться в России с обителью и получить от нее желаемое с лихвою.

2–4 июля в обители наложен был трехдневный пост, после коего, 5 июля, совершен был крестный ход вокруг стен монастыря. В эти дни обитель особенно усердно молилась об обращении к Церкви заблудших своих сынов и в то же время горячо благодарила Бога за избавление ее от грозившей ей неминуемой гибели.

5 июля, в день памяти преподобного Афанасия Афонского и преподобного Сергия Радонежского, литургию в Покровском соборе совершал архиепископ Никон.

Владыка на этот раз сказал особое слово, в котором со слезами на глазах высказал глубокую скорбь об отпадении от святой Церкви стольких чад ее, и в то же время предложил оставшимся в обители инокам соответствующее пастырское наставление. Дабы водворить полный мир и спокойствие совести в душах насельников нашей обители, по окончании литургии владыкою прочитана была над всеми присутствовавшими в храме особая разрешительная молитва.

В следующие за тем дни комиссия окончила свое дело в Андреевском скиту, и 8 июля пароходы «Херсон» и «Донец» оставили наконец Святую Гору. Так совершилось очищение святой обители нашей от недостойных ее членов, впавших по попущению Божию в ересь и затем показавших себя перед духовною и светскою властью настоящими мятежниками.

Все вышеизложенное есть сущая правда. Свидетель тому – Бог и наша совесть. Мы боимся Страшного суда Божия и посему не станем клеветать, да притом же на своих бывших собратий. Мы не ищем скоропреходящей чести и оправдания в глазах людей, почему прямо заявляем, что причина происшедшего есть прежде всего грехи наши, за кои Господь попустил обители нашей пережить такое несчастие. Но нам дорога слава имени Божия и святой Православной Церкви; дорого нам и спасение наших ближних и наше собственное вечное спасение. Все это и заставило нас написать эти строки, дабы не торжествовали враги святой Церкви и истинных сынов ее и чтобы не извращали, наконец, истины. Ведь кто же в данном случае может засвидетельствовать истину, кроме самих очевидцев истины?! Кто иной может поведать миру ту великую скорбь, какую пережила обитель наша, как не сама эта обитель?!

Итак, повторяем, все это мы пишем не для того, чтобы обелить себя и очернить своих собратий. Нет. Они наши члены, правда омертвевшие теперь, но еще так недавно близкие и дорогие нам. Братия обители глубоко скорбит о падении заблудших и до гроба не забудет своей скорби; поэтому, не теряя надежды на милосердие Божие, она теперь молится и всегда будет молиться о том, чтобы Господь помиловал достойных помилования и снова обратил их в лоно святой Православной матери-Церкви. Но при всем этом нам необходимо было показать и правду о тех, кои были раньше сынами святой обители, – не ради того, чтобы выставить их на позор, но чтобы враги Церкви не оправдывали их в печати перед обществом и тем самым не подвергали их и многих других опасности окончательной погибели в отщепенстве и в отпадении от Церкви.

Да не будет ни с кем ни из мирян, ни из монахов того, чтобы впасть нам в ту же притчу противления, в какую Господь попустил впасть нашим несчастным собратиям: одним за гордость и самочинное мудрование, а другим за недоброе произволение, с коим они притворно поступили и жили в обители, обманывая доверие к ним святой обители, приютившей их в своих стенах. Эту притчу противления Господь всем нам показал для того, чтобы, с одной стороны, призвать нас к покаянию, а с другой - всех верных сынов Церкви Православной предостеречь и сохранить от падения.

P. S. Всем смущенным ныне духом по причине происшедших на Афоне событий рекомендуем прочесть наш листок под заглавием: «Всем благодетелям, почитателям и поклонникам обители великомученика и целителя Пантелеймона на Афоне».

Игумен и братия
Афонского Пантелеимонова монастыря
 

С Афона [25]

В ответ на появившуюся в № 158 газеты «Одесский листок» перепечатку из «Вечернего времени» под заглавием «Письма с Афона», в которой дается совершенно неправильная окраска деятельности преосвященного архиепископа Никона на Афоне и выставляются в привлекательном свете бунтующие пантелеимоновские монахи, как страдальцы за веру, покорнейше прошу почтенную редакцию «Русской речи» в целях восстановления истины поместить на страницах своего издания прилагаемое письмо с Афона. Автор последнего есть мой старый друг, который отбыл из Одессы на Святую Гору одновременно с архиепископом Никоном, корреспондировал не для газет, не имел ни малейшего повода извращать факты и указывает в своем письме действительные, а не воображаемые причины неуспеха мероприятий преосвященного Никона умиротворить бунтующих иноков и шаг за шагом воспроизводит все достойное внимания из афонских событий с 5 по 29 июня.

С глубоким почтением пребываю к вам. Николай Харламов.

Глубокоуважаемый Николай Иванович!

С сердечным прискорбием хочу поделиться с Вами, как с другом, сведениями о том, что творилось и творится по сие время здесь, на Святой Афонской Горе, в Пантелеимоновом монастыре.

4 июня, в 4 часа пополудни, стационер[26] с архиепископом Никоном, константинопольским консулом, господином Щербиной, профессором Троицким и прочими лицами, частью отбывшими одновременно с ним из Одессы, частью присоединившимися в Константинополе, вышел на Афон. Ровно через сутки он приблизился к Афону. Архиепископ Никон вышел на палубу и долго любовался Святой Горой, рассматривая ее в подзорную трубу. Когда стационер проходил мимо Дафны, многие из монахов-изгнанников, как я потом узнал, находящихся на этой пристани, плакали от радости и земно кланялись. Приблизились к Пантелеимонову монастырю, бросили якорь, стоим около часа, однако не видим никого, кроме тех же монахов-изгнанников, прибежавших по берегу из Дафны. В монастыре – зловещая тишина. Архиепископ, опершись на посох, стоит печальный; начальствующие лица – консул, капитан, господа чиновники – в недоумении. У всех в головах – одна мысль: точно приехали не в святую обитель, а к врагам, укрывшимся за толстыми стенами. Наконец на берегу появились игумен, наместник, два иеромонаха и монах Мартиниан, грамматикос[27]. На вопрос консула: «Почему вы не встретили нас, как следует? Вам же была послана телеграмма» – отвечают: «Мы никакой телеграммы вашей не получали и ничего не знали о вашем приезде».

Затем архиепископ и начальствующие лица отправились в обитель; начался торжественный звон, собралось множество монахов, и все вместе с владыкою и прочими лицами пошли в Пантелеимоновский собор, в котором по окончании молебна архиепископ стал говорить о цели своего приезда, просил не противиться постановлениям Святейшего Синода и патриарха и в заключение указал на те последствия, какие могут ожидать непослушных и упорствующих. Во время речи преосвященного Никона многие из монахов-фанатиков держали себя крайне грубо и возмутительно. Одни шумели и кричали: «Не слушайте его: он масон!», другие безобразно кашляли и отплевывались, иные демонстративно убегали из храма, размахивая руками, как исступленные. Ужасно было смотреть. Когда владыка сказал: «Благословение Божие на тех, кто покоряется Церкви», многие закричали: «Тебе надо Божие благословение, а не нам». Из собора архиепископ проследовал на греческий архондарик (приемный зал для гостей) и снова долго беседовал с монахами; ему предлагали ночевать в монастыре, но он не согласился и предпочел провести ночь, как и теперь это делает, на стационере.

6 июня преосвященный многих из противников приглашал к себе и увещевал, но мало кто убедился; кажется, из главарей покаялся только один иеромонах, да и тот потом куда-то сбежал.

7-го хотели арестовать главаря бунтующих, монаха Иринея, но он взял в руки крест и убежал в Покровскую церковь, а его последователи стали бить тревогу в монастырские колокола. Не думали мы и наши сторонники из пантелеимоновской братии, что в тот день останемся живыми. Власти потребовали с судна матросов, но невооруженных, так как еще не последовало разрешения греческого правительства высаживать на берег вооруженных людей. Затем из Карей прибыли губернатор и несколько греческих солдат; господин Серафимов и господин Щербина пробовали успокаивать бунтующих, но мало успели.

8-го ничего особенного не случилось, но раздражение среди монахов настолько возросло, что опасно стало ходить по монастырскому двору: всюду слышались насмешки, издевательства и крики: «Смотри, смотри, идут еретики, масоны! Убить их, окаянных!» В одного из иеромонахов Андреевского скита, пришедшего к архиепископу Никону, с галереи второго этажа пустили камень; к счастью, не попали. Другого в гавани едва не утопили в море. Вот какие дела делаются в святой Пантелеимоновской обители! Обезумели фанатики. Архиепископ Никон очень скорбит. Я был у него с одним уважаемым афонским иеромонахом, и он нам, улыбаясь, сказал: «Я здесь, на Афоне, оказался масоном и еретиком; даже не знают, как и назвать меня. Разве это монахи?! Это настоящие революционеры. Никого не хотят признавать».

9-го архиепископ слушал литургию в греческом монастыре Ксеноф. День был воскресный. После обеда в Ксенофе я пошел в Пантелеймонов монастырь. Вхожу в обитель и вижу: много монахов собралось на дворе, толпятся кучками, возбужденно жестикулируют, кричат: «Игумен – еретик! Игумен – масон! Сегодня в трапезе публично отрекся от Христа: говорил, что Иисус Христос не Бог». Как потом выяснилось, игумен Мисаил в это воскресенье читал в трапезе послание Святейшего Синода, в котором говорится, что имя Иисус не есть Бог, а пантелеимоновские недоумки все переиначили и извратили и наглой ложью увлекают простецов.

11 июня преосвященный Никон снова делал в Покровском соборе увещание монахам и в заключение сказал, что обращается к ним в последний раз: если-де «не послушаете, останется мне отрясти прах, прилипший у вас к ногам моим». Но и эти слова на безумцев нисколько не подействовали. Во время речи владыки монахи открыто бесчинствовали и всячески старались заглушить его голос. Особенно усердствовал в этом отношении монах Иоаким. Открыто и дерзко прекословили архиепископу монахи Ириней и Фео-дор. Последний увлекся и в своей речи назвал товарища Иринея «мужем бессловесным». Владыка улыбнулся на это и заметил: «Не я его выбрал, а сами вы»; пантелеимоновские же монахи за эти слова сильно негодуют на Феодора и обвиняют его в том, что он позволил себе оскорбить их наставника.

12-го числа, в 6 часов вечера, пришел из Константинополя пароход, доставивший 126 человек пехоты. Остановился он прямо против Пантелеимоновского монастыря. Вся набережная и галереи монастыря моментально наполнились монахами, главным образом бунтующими, в числе которых немало было пришедших из Андреевского скита и Фиваиды.

13-го числа произошел открытый бунт монахов Пантелеимонова монастыря и объявлено военное положение. Ко всем ходам и выходам, а также и ко всем складам поставлены караульные солдаты. День и ночь ходят по обители патрули. У келлии игумена расположился особенно сильный наряд. Когда было объявлено военное положение, фиваидский иеродиакон набросился было на одного из караульных, но получил от него отпор. Один из офицеров заметил диакону: «Счастлив ты, что монах, иначе тебя приказали бы расстрелять. Ведь монастырь на военном положении».

В праздник святых апостолов Петра и Павла архиепископ Никон пожелал служить в Покровском соборе Пантелеимонова монастыря, и с этой целью все заблаговременно было приготовлено. Нарочно, как я узнал, посылали в Ильинский скит за диаконом Григорием, который хорошо знает чин архиерейской службы, и были назначены сослужащие иеромонахи и т. п. Всенощную владыка отслужил в одном из приделов и остался ночевать в монастыре. Думаю, что эту ночь он едва ли когда забудет, и, вероятно, во всю жизнь он не перенес столько скорби, сколько испытал ее под Петров день. В эту ночь революционеры монахи решили взорвать все монастырские цистерны, выпустить воду и сжечь монастырь. Ввиду того, что повсюду были расставлены часовые, привести этот план в исполнение им, однако, не удалось. Тогда из кустов с горы они стали бросать в солдат камнями.

Начались тревожные свистки, вызваны были офицеры, вытребованы солдаты, спокойно стоявшие в Покровском соборе на бдении. Переловить кидавших сперва не удалось, и они вторично начали спускать с горы и бросать в большом количестве камни в караульных, а один из бунтующих грубо оскорбил члена константинопольского посольства. Тотчас же начался страшный переполох среди монахов. Многие без памяти бежали из собора. Всю ночь по коридорам шумели и стучали иноки. Заснуть никому ни на минуту не пришлось. Особенно шумно и тревожно было возле помещения архиепископа Никона. Утром ввиду всех виденных и слышанных безобразий владыка отказался служить литургию и в 5 часов отбыл на стационер.

Пока этим и закончу свое письмо; если в скором времени не уеду отсюда во град Иерусалим и на Синай, то напишу Вам, чем окончится миссия архиепископа Никона.

Ваш друг Г. Лукьянов
 



[1] Цит. по: Леонтьев К. Н. Записки отшельника // Храм и Церковь. М., 2003. С. 334.

[2] См. с. 12 наст. изд.
[3] Там же.

[4] Зри «Сборник документов, относящихся к афонской имябожнической смуте» (Пг., 1916. – Ред.).

[5]Имеется в виду кн.: Пахомий, монах. История афонской смуты или имябожеской ереси. СПб, 1914. Ред.
[6] Господствует над скитом Пантелеимоновский монастырь.

[7] См. заметку отца Хрисанфа в «Историческом вестнике», в книге за апрель месяц 1915 года, по поводу той же статьи господина Косвинцева. (Заметка отца Хрисанфа называется «По поводу статьи “Черный бунт”». В ней он, приводя сведения о себе и своей жизни на Афоне, говорит об искажении в статье фактов, относящихся как лично к нему, так и к событиям имябожнической смуты. В частности, Косвинцев ошибочно указывает мирское имя и фамилию отца Хрисанфа. Эту ошибку, к сожалению, повторяют почти все современные исследователи. –Ред.)

[8] Об этом говорилось в докладах, написанных по поручению Святейшего Синода на книги «На горах Кавказа», «Апология веры» и др., и, кажется, печатного заявления о бессознательном искажении со стороны Булатовича не было.

[9] В числе их было несколько человек, ездивших в свое время на пароходе просить себе у помянутой в «Черном бунте» пресловутой Наталии «благодати».

[10] Членов епитропии – хозяйственного управления скитом.
[11] Над скитом начальствует греческий монастырь Ватопед.
[12] Больница переведена в другой корпус.

[13] Он его носил вследствие болезни глаз.

[14] 19 ноября 1914 года Булатович заявил у нас на петроградском подворье, что это кричание составляет ему честь.

[15] Вольнонаемный полицейский.

[16] Сообщения в дневнике об отобранных деньгах, за исключением отобранных у двоих (у иеромонаха Софрония отобраны деньги, оставшиеся от поездки с игуменом на метох), – ложь. В дневнике мое сновидение рассказано неверно (см.: Косвинцев Е. Черный бунт // Исторический вестник. 1915. № 1 (январь). С. 154–157. –Ред).

[17] Протат или кинот – совет представителей всех афонских монастырей, представляющий собой высшее управление и высшее судилище над Афоном.

[18] Имеется в виду особое место (стасидия) в соборном храме, где находится игумен во время богослужения. – Ред.

[19] Т. е. охранника. – Ред.
[20] Т. е. Константинопольским Патриархатом. – Ред.

[21] Патриарх Иоаким, осудивший учение книги «На горах Кавказа», незадолго перед этим скончался, а новый патриарх пожелал самостоятельно рассмотреть учение названной книги.

[22] По нашим сведениям, игумен Арсений прибыл на Афон, будучи уже в монашестве, и в Русском Пантелеимоновом монастыре был рукоположен в священный сан в 1883 году. – Ред.

[23] Замечательно, что удар случился с Арсением именно тогда, когда он по прибытии в названный скит сказал несколько речей в защиту новой ереси и затем пообещал однажды на дневном собеседовании говорить вечером двухчасовую беседу, на коей имел якобы сообщить братии какую-то важную тайну (?!). Гнев Божий сейчас же после этого покарал дерзкого и самообольщенного лжеучителя, так что он не только не мог после того выполнить своего обещания относительно беседы, но не в состоянии был произнести и одного слова. Пролежав в таком жалком, беспомощном положении более трех месяцев, Арсений скончался 20 августа. Так как перед кончиною он не обнаружил никаких признаков раскаяния и желания примириться со святою Церковью, то не только не сподобился перед смертию покаяния и причастия Святых Тайн, но не удостоен был даже и христианского погребения.

[24] Нельзя (слав.). – Ред.
[25] Русская речь. 1913. № 2266.

[26] Военное судно, находившееся в Константинополе для охраны сотрудников российского посольства. – Ред.

[27] Секретарь. – Ред.