Архив номеров Номер 1

Церковные Соборы не собирались в России со времени упразднения Патриаршества в Русской Церкви в начале XVIII века. Первые серьезные публикации и разговоры о подготовке большого церковного Собора начались в декабре 1904 года, когда Государем было объявлено о подготовке закона о веротерпимости. Вскоре после этого митрополит Петербургский Антоний (Вадковский) направил Царю докладную записку, в которой указывалось, что дарование полной свободы вероисповедания инославным, старообрядцам и различным сектантам поставит государственную Православную Церковь в неравное положение по отношению к другим конфессиям. Митрополит указывал на необходимость созыва всеправославного совещания духовенства и мирян для решения ряда насущных проблем, касающихся положения Церкви в государстве.
Здесь необходимо сказать несколько слов о положении Церкви в России ко времени интересующих нас событий. Оно отличалось некоторой двойственностью, нашедшей яркое отражение в Основных Законах Российской империи. Согласно параграфу 42, «Император, яко христианский Государь, есть верховный защитник и хранитель догматов господствующей веры, и блюститель правоверия и всякого в Церкви святой благочиния» — формула, вполне достойная св. Константина Великого, провозгласившего себя «епископом внешних дел Церкви».
С другой стороны, Император именовался «главой Церкви», а параграф 45 гласил, что «в управлении церковном самодержавная власть действует посредством Святейшего Правительствующего Синода, ею учрежденного». Отсюда если симфония священства и царства в том виде, в каком этот принцип был провозглашен императором Юстинианом, несомненно, присутствовала, то о симфонии Царя и Патриарха (или, за его отсутствием, Царя и Синода) не могло быть и речи.
Л. Тихомиров писал по этому поводу, что «если наши государственно-церковные отношения, при таких законодательных определениях, нельзя назвать полным "цезарепапизмом", то исключительно потому, что имеются в основных законах статьи, постановляющие исповедание православной веры условием для обладания престолом Российским, а так как Православие признает самостоятельность церковной власти, то отсюда можно, логическим умозаключением, вывести, что, стало быть, эта самостоятельность признается и русским государством... Но это есть положение теоретическое. Практически же церковное управление поставлено с Петра I так, как если бы Церковь никакой самостоятельной власти не имела».
Несмотря на то что официально Синод в 1721 году был провозглашен как «коллективный патриарх» и одновременно «постоянно действующий собор», очевидно, он не был ни тем ни другим. Во главе стола, за которым проходили заседания Синода, стояло кресло Императора; Император же, согласно «Духовному регламенту», должен был признаваться «крайним судией» всей деятельности Святейшего Синода.
Со временем необычайно усилилось влияние обер-прокуратуры и подведомственных ей учреждений — канцелярий и консисторий; отсюда высшее церковное управление получило официальное наименование «ведомства православного исповедания». Тихомиров отмечает, что при таком положении вещей «власть над Церковью совершенно неизбежно сосредоточивается в руках чиновников. Архиереи Синода постоянно сменяются. Если один состав наметит какую-либо меру, то у него нет времени довести ее до конца. Другой же состав имеет уже иные идеи. Да и положение дел сменяющемуся составу Синода не может быть известно так хорошо, как чиновникам канцелярии обер-прокурора. Они ведут дела церковные постоянно и специально, так что знают их лучше, чем архиереи; чиновники обдумывают меры, подготовляют дела и решают их. А архиереи в лучшем случае превращаются в простых "консультантов", в худшем же просто "рукоприкладствуют" к мерам, выработанным чиновниками».
В последних словах, несомненно, есть некоторое преувеличение. Мы намеренно привели их для иллюстрации настроения правых кругов, к которым принадлежал Лев Тихомиров к 1905 году, когда была закончена работа над «Монархической государственностью» и когда описываемые нами события были в полном разгаре.
Но если так обстояли дело «справа», то «слева» было много хуже. Уже в 60–70-е годы XIX века обнаружилось, что настроения семинаристов едва ли не более «радикальны», чем у мирских студентов. Это те самые годы, в которые обучалось в семинариях старшее поколение отцов Поместного Собора 1917–1918 гг. Дальше радикальные настроения среди семинаристов только усиливались...
Итак, в записке митрополита Антония предлагался ряд мер, призванных придать Церкви большую свободу: освободить церковную организацию от всеобъемлющего контроля со стороны государства, разрешить приходу пользоваться статусом юридического лица, священникам — участвовать в работе земств, епископам — в работе Государственного Совета и т. п.
Все эти проблемы рассматривались в декабре 1904 — феврале 1905 годов в комитете министров под председательством С.Ю. Витте. К работе были привлечены церковные иерархи, в том числе митрополит Антоний (Вадковский) и епископ Сергий (Страгородский), профессора духовных академий. В конце февраля 1905 года, когда созванное им совещание по церковным вопросам завершило свою работу, Витте вручил царю «Записку о желательных преобразованиях в постановке у нас Православной Церкви» — так называемую «первую записку Витте», в которой содержалось требование немедленного созыва Поместного Собора.
Обратим внимание, что С.Ю. Витте, кем-то метко охарактеризованный как «человек без убеждений», точнее — чьи убеждения изменялись по мере того, как изменялось направление ветра (в частности, о духовном рассуждении С.Ю. Витте может свидетельствовать следующая фраза из его «Воспоминаний»: «История француза Филиппа, Саровского, Распутина-Новых — все это фрукты одного и того же дерева»), выступает здесь как поборник «освобождения» Церкви. Это довольно характерный, но далеко не единственный пример того, что идея восстановления искаженного петровскими реформами церковного устройства, вполне оправданная сама по себе, в данной ситуации приобретала несколько болезненное развитие.
Дальнейшее рассмотрение дела было передано в Синод. Тем временем в Печати развернулась широкая кампания в поддержку идеи созыва Собора. Наибольшую известность получила опубликованная 17 марта 1905 года в «Церковном вестнике» записка «группы 32 священников», известной также под именем «Союза церковного обновления» — в будущем ее члены составили ядро обновленческого движения. Они рассчитывали, что на будущем Соборе удастся провести некоторые радикально-реформаторские идеи как в области канонического устроения Церкви, так и богослужения. «Только свободно самоуправляющаяся Церковь, — говорилось в записке, — может обладать голосом, от которого горели бы сердца человеческие. Что же будет, если свободою религиозной жизни будут пользоваться все виды религиозного заблуждения — и только Православная Церковь, хранительница подлинной Христовой Истины, одна будет оставаться лишенной равной с ними свободы?» Для придания Церкви свободы, от которой «горели бы сердца человеческие», предлагались следующие меры: введение женатого епископата и отстранение от епископского служения монашествующих, отделение Церкви от государства, широкие «демократические» реформы внутри Церкви, в том числе и богослужебные: русский язык вместо церковнославянского и т. л.
Одновременно раздавались и голоса иного рода. «Требуется возродить Церковь. Но это возрождение надо провести правильными путями, не повторяя самовластных способов действия 1721 года»; «поспешность поистине поразительная, вызывающая представление скорее о так называемой Виттовой пляске, чем о серьезном обсуждении святого и великого дела» — такие настроения были характерны для многих видных богословов того времени и также высказывались в печати.
22 марта Синод после трех дней работы единогласно принял обращение к Царю с просьбой рассмотреть вопрос о немедленном созыве Собора и избрании Патриарха. 31 марта на докладе Синода была наложена Высочайшая резолюция следующего содержания: «Признаю невозможным совершить в переживаемое ныне тревожное время столь великое дело, требующее и спокойствия, и обдуманности, каково созвание Поместного Собора. Представляю себе, когда наступит благоприятное для сего время, по древним примерам православных Императоров, дать сему делу движение и созвать Собор Всероссийской Церкви для канонического обсуждения предметов веры и церковного управления».

Здесь будет уместно упомянуть рассказ С. А. Нилуса о событии, имеющем прямое отношение к нашей теме. Рассказ этот, к сожалению, не подтвержден никакими другими свидетельствами, и потому описанное в нем не может считаться твердо установленным историческим фактом.
Дело происходило во время русско-японской войны, уже после рождения Наследника (то есть не ранее августа 1904 г.), но когда «Цусима была еще впереди» (то есть не позднее мая 1905 г.). «В те дни, — пишет Нилус, — и на верхах государственного управления, и в печати, и в обществе заговорили о необходимости возглавления вдовствующей Церкви общим для всей России главою-патриархом. Кто следил в то время за внутренней жизнью России, тому, вероятно, еще памятна та агитация, которую вели тогда в пользу восстановления патриаршества во всех слоях интеллигентного общества». (Отметим, что активная заинтересованность в этом деле интеллигенции, чрезвычайно далекой в то время от Церкви и ее интересов и в то же время в основной своей массе настроенной против самодержавия, лишний раз подтверждает, что не здоровое церковное сознание, но несколько иная стихия давала о себе знать в рассматриваемых событиях.)
Далее Нилус пересказывает слова своего знакомого иеродиакона, приближенного «одного весьма тогда популярного архиерея одной из епархий юга России» (некоторые черты вызывают в памяти образ тогда еще архиепископа Волынского Антония (Храповицкого); впрочем, это частное предположение пишущего эти строки): «В эти дни кончалась зимняя сессия Св. Синода, в числе членов которой состоял и наш владыка (то есть это было зимой 1904/05 года, в тот самый период времени, когда митрополит Антоний подал Царю упомянутую выше записку. — М. Н.). Владыка вернулся в свой град... Вот что поведал он тогда:
"Когда кончилась наша зимняя сессия, мы, синодалы, во главе с первенствующим Петербургским митрополитом Антонием (Вадковским)... отправились прощаться с Государем и преподать ему на дальнейшие труды благословение... По общему совету, решили намекнуть ему в беседе о том, что не худо было бы в церковном управлении поставить на очередь вопрос о восстановлении патриаршества в России. Каково же было удивление наше, когда, встретив нас чрезвычайно радушно и ласково, Государь с места сам поставил нам этот вопрос в такой форме.
— Мне, — сказал он, — стало известно, что теперь и между вами в Синоде, и в обществе много толкуют о восстановлении патриаршества в России. Вопрос этот нашел отклик и в моем сердце и крайне заинтересовал и меня. Я много о нем думал, ознакомился с текущей литературой этого вопроса, с историей патриаршества на Руси и его значения во дни великой смуты междуцарствия и пришел к заключению, что время назрело и что для России, переживающей новые смутные дни, патриарх и для Церкви, и для государства необходим. Думается мне, что и вы в Синоде не менее моего были заинтересованы этим вопросом. Если так, то каково ваше об этом мнение?
Мы, конечно, поспешили ответить Государю, что наше мнение вполне совпадает со всем тем, что он только что перед нами высказал.
— А если так, — продолжал Государь, — то вы, вероятно, уже между собой и кандидата в патриархи наметили?
Мы замялись и на вопрос Государя ответили молчанием.
— А что, если я (как вижу, вы кандидата еще не успели себе наметить или затрудняетесь в выборе), что, если я сам его вам предложу? Что вы на это скажете?
— Кто же он? — спросили мы Государя.
— Кандидат этот, — ответил он, — я! По соглашению с Императрицей я оставляю престол моему сыну и учреждаю при нем регентство из Государыни Императрицы и брата моего Михаила, а сам принимаю монашество и священный сан, с ним вместе предлагая себя вам в патриархи. Угоден ли я вам и что вы на это скажете?
Это было так неожиданно, так далеко от всех наших предположений (курсив мой. — М. Н.), что мы не нашлись, что ответить, и... промолчали. Тогда, подождав несколько мгновений нашего ответа, Государь окинул нас пристальным и негодующим взглядом: встал молча, поклонился нам и вышел...
С той поры, — заканчивает свое повествование Нилус, — никому из членов тогдашнего высшего церковного управления доступа к сердцу Цареву уже не было. Он, по обязанности их служения, продолжал по мере надобности принимать их у себя, давал им награды, знаки отличия, но между ними и его сердцем утвердилась непроходимая стена...»
Последнее свидетельство интересно тем, что Нилус имел широкий круг знакомств среди архипастырей и был неплохо информирован о событиях в высших сферах церковной жизни; кроме того, оно косвенно подтверждается последующими трагическими событиями, о которых речь ниже. Мы, со своей стороны, можем лишь предположить, что стена между Царем и Синодом существовала и раньше, и описанный Нилусом инцидент лишь еще раз обнаружил ее. По-видимому, Царь не находил в высшем церковном управлении человека, на которого вполне мог бы положиться в то время, когда в государстве нарастала смута и в самой Церкви, в том числе в епископате, все более проявлялись оппозиционные настроения.[1]
Тем не менее после того как вопрос о созыве Поместного Собора обсуждался в Синоде и Государь принял решение отложить его до лучших времен, епархиальным архиереям были разосланы анкеты по всем вопросам, обсуждавшимся Синодом. К осени 1905 года ответы были получены; немного позднее они были опубликованы в нескольких увесистых томах. Подавляющее большинство архипастырей требовало восстановления патриаршества, регулярного проведения Соборов, упразднения обер-прокуратуры и т. п. О том, что Николай II в принципе сочувствовал этим идеям, свидетельствует тот факт, что 27 декабря того же года он обратился к Санкт-Петербургскому митрополиту Антонию с рескриптом, в котором говорилось: «Ныне я признаю благовременным произвести некоторые преобразования в строе нашей отечественной Церкви... Предлагаю вам определить время созвания этого Собора».

Для обсуждения программы предстоящих преобразований 6 марта 1906 года по указанию Николая II было созвано Предсоборное присутствие, действовавшее до 15 декабря того же года. За это время был выработан ряд рекомендаций, основанных главным образом на «отзывах епархиальных архиереев» 1905 года; их выполнение фактически означало бы введение автономии Церкви по отношению к государству. Несколько иначе, чем в Основных Законах, были сформулированы и функции Императора по отношению к Церкви: «Император, как православный Государь, является верховным покровителем Православной Церкви и охранителем ее благопорядка». Однако по окончании работы Предсоборного присутствия, 25 апреля 1907 года, Царь снова принял решение отложить созыв Собора на неопределенный срок. Подобным же образом в конце 1911 года было организовано Предсоборное совещание, по окончании которого Синод обратился к Царю с просьбой созвать Собор в 1913 году, к 300-летней годовщине воцарения династии Романовых, к торжественному празднованию которой готовилась вся страна. Но и на этот раз Государь предпочел созыв Собора отложить.
С. С. Ольденбург утверждает, что «одной из главных причин задержки созыва Собора было, как это ни покажется парадоксальным на первый взгляд, существование законодательных учреждений (то есть, прежде всего, Государственной думы. — М. Н.). Основные законы не предусматривали особого порядка законодательства по церковным делам; руководящие церковные круги в то же время испытывали колебание при мысли, что внутренние вопросы церковного устройства будут решаться голосами атеистов и иноверцев. Эти сомнения разделял и Государь. Государственная дума, со своей стороны, относилась ревниво к возможности изъятия из ее ведения целой области народной жизни, и вопрос о порядке прохождения церковной реформы так и остался открытым».
Однако, по-видимому, главной причиной все же было не это. Архиепископ Антоний (Храповицкий) на Соборе 1917 года свидетельствовал о переписке Победоносцева с Государем, имевшей место в 1906 году, в которой Победоносцев указывал «на опасность патриаршества для царской самодержавной власти».
И здесь перед Царем стояла сложная дилемма. С одной стороны, было очевидно, что церковная реформа Петра Великого, следствием которой было превращение церковной организации в «ведомство православного исповедания", была не только противоестественна для Церкви, но и, по справедливому замечанию Л. Тихомирова, лишила верховную власть могущественного средства единения с нацией, «какое составляло в московский период церковное устройство». С другой — поспешное восстановление последнего в условиях, когда государство уже в течение нескольких десятилетий колебалось во всех основаниях, могло привести к еще большему разладу между верховной властью и нацией, опасному для всех, в том числе для самой Церкви, «верховным защитником» которой был он сам. Отсутствие автономии в жизни Церкви, мелочный и всеобъемлющий государственный контроль над всеми сторонами ее жизни приводили к тому, что, по словам того же Тихомирова, «в этом церковном управлении все источники духа» были «возможно более отстранены», но отмена этого контроля в условиях, когда уже давало о себе знать зарождающееся обновленчество, а значительная часть клира и епископата была готова ради «свободы» Церкви пожертвовать государственным строем, ее защищавшим, могла привести к тому, что, подобно Государственной думе, и новые церковные Соборы стали бы трибуной левых сил, еще более расшатывая и без того хрупкое status quo.
Государь не вполне разделял образ мыслей Победоносцева. В 1905 году, когда между Победоносцевым и Витте разгорелась полемика по поводу церковных реформ посредством попеременно подаваемых на Высочайшее имя записок, первый из них отстаивал преимущества синодальной системы при помощи традиционных аргументов послепетровской эпохи. Невзирая на это, Николай II дал принципиальное согласие на созыв собора и предлагавшиеся преобразования. Но он не мог не видеть, что опасения Победоносцева, о которых в 1917 году поведал Поместному Собору архиепископ Антоний, были небезосновательны, как не мог не осознавать, что не забота о подлинных интересах Церкви и церковного народа побуждала в тот момент Витте защищать соборность и патриаршество...

Дальнейшие события в истории России так и не предоставили благоприятного времени для проведения Собора. Временное и весьма относительное затишье, наблюдавшееся после 1905 года, миновало. Над Россией продолжали сгущаться тучи, внутренние противоречия продолжали обостряться. В последний раз требование о созыве Собора прозвучало в Российской империи в 1916 году, в прошении, поданном Царю думским духовенством. Здесь уместно отметить, что оно почти в полном составе входило в так называемый «прогрессивный блок», сыгравший одну из ключевых ролей в падении в России самодержавия. Аргументация: восстановление соборного управления Церковью необходимо для того, чтобы царское правительство перестало использовать Церковь как инструмент своей внутренней политики... «Внутренней политикой» в то время была забота о сохранении от окончательного распада последней в истории христианской империи, и не удивительно, что и это обращение к Царю осталось безответным.
Вызывает удивление другое. Когда обер-прокурор Раев накануне отречения Государя предложил членам Синода выступить в защиту самодержавия, ответом было молчание. Однако несколько дней спустя, когда назначенный Временным правительством новый обер-прокурор В. Н. Львов обратился к Синоду с просьбой поддержать новую власть, на свет явилось обращение нового состава Синода от 9 марта 1917 года, где говорилось следующее: «Свершилась воля Божия. Россия вступила на путь новой государственной жизни. Да благословит Господь нашу великую Родину счастьем и славой на ее новом пути... Временное правительство вступило в управление страной в тяжкую историческую минуту... В такое время все верные сыны Родины должны проникнуться общим воодушевлением. Ради миллионов лучших жизней, сложенных на поле брани, ради бесчисленных денежных средств, затраченных Родиною на защиту от врага, ради многих жертв, принесенных для завоевания гражданской свободы... доверьтесь Временному правительству; все вместе и каждый в отдельности приложите усилия, чтобы... облегчить ему трудное великое дело внедрения новых начал государственной жизни и общим разумом вывести Россию на путь истинной свободы, счастья и славы...»
Сказать, что этот документ производит ужасающее впечатление, — значит почти ничего не сказать. Среди подписей под ним видим следующие: Владимир, митрополит Киевский — будущий первомученик, которому принадлежат известные слова о том, что «священник-немонархист недостоин стоять у святого престола»; Макарий, митрополит Московский, видевший вскоре после этого известный сон о Государе, где он из двух чаш выбирает горькую и пьет за грехи народа; Сергий, архиепископ Финляндский, будущий Патриарх, в полной мере испытавший на себе последствия своего выбора и имевший возможность в большей мере, чем другие, видеть его последствия для Церкви; Тихон, архиепископ Литовский, будущий Патриарх и исповедник...
«Чего же удивляться, — резонно замечает протоиерей Валентин Асмус, — если на Соборе 1917 года в знаменитой, цитируемой чаще всего другого, сказанного на Соборе, речи архимандрита (впоследствии архиепископа) Иллариона (Троицкого) прозвучали слова о "погубленной Петром церковной свободе и былой церковной славе", об "орле петровского, на западный образец устроенного, самодержавия", который "выклевал русское православное сердце" патриаршества, о "святотатственной руке нечестивого Петра". Лейтмотив этой яркой речи — горделивое утверждение, что мы устроим церковную жизнь, как захотим. История, а точнее, стоящий за нею Промысл, ответили на эту гордыню Октябрьской революцией, которая произошла через день после произнесения исторической речи. Вот и сбылось предостережение митрополита Филарета (Дроздова): "Будут ли хороши новые Соборы с новыми людьми?" И все это делалось и говорилось тогда, когда истинное православное сердце России томилось в плену у нечестивых, ожидая, когда пронзит его оружие злодеев. Наверное, многие из участников великих свершений 1917 года впоследствии догадались о доле своей вины...»
«Будут ли хороши новые Соборы с новыми людьми?..» Что касается Поместного Собора 1917–1918 гг., то история дала на этот вопрос в основном положительный ответ. Несмотря на то, что в Предсоборном совете, созванном после Февральской революции и последовавшего за ней разгона Синода, чувствовалось сильное влияние обновленческих сил, нашедшее отражение в повестке дня, предложенной Собору, несмотря на то что после падения самодержавия многие из прежних поборников патриаршества перестали о нем думать и в программе Собора этот вопрос поначалу вообще не стоял — Собор, несомненно, явился важнейшим событием в жизни Церкви и имел огромное положительное значение.
Сами события тех дней, явившиеся закономерным следствием вынужденного отречения Государя, заставили вспомнить о том, в противодействии чему его обвиняли: «Церковь становится воинствующей и должна защищаться не только от врагов, но и от лжебратий. А если так, то Церкви нужен и вождь»; «Никакую войну нельзя вести без вождя, а ведь для Церкви наступает именно такое время, когда ей придется вести войну» — вот аргументы, сыгравшие, по-видимому, решающую роль в восстановлении патриаршества. Остается лишь удивляться цинизму, которым наполнено многократно муссировавшееся в годы советской власти утверждение, выраженное недавно Поспеловским в следующих словах: «Осуществление задуманного оказалось возможным только после отречения и благодаря отречению».

В заключение отметим и еще одну интересную особенность событий 1917— 1918 годов. В работе Собора были использованы материалы, накопленные в ходе его подготовки начиная с 1905 года; кроме того, как богословский, так и интеллектуальный уровень большинства его участников был исключительно высок. Эти материалы нашли отражение в целом ряде соборных постановлений, которые составляют для нас ценное богословское наследие той эпохи. Однако, помимо восстановления патриаршества, решения Собора или вовсе не были воплощены в жизнь, или спустя несколько лет в силу трагических обстоятельств того времени потеряли всякое практическое значение.
Так, были сформированы органы церковного управления — Синод и Высший Церковный Совет, но они вынуждены были прекратить свою работу уже в начале 20-х годов. Организация Синода, созванного в 1927 году митрополитом Сергием, не имела ничего общего с тем, что было решено на этот счет на Соборе. Не вдаваясь в подробности, отметим, что и сегодня она более основывается на дореволюционном опыте, чем на постановлениях 1917 года. Что касается Высшего Церковного Совета, то он (хорошо ли, плохо ли это) так и не возродился.
Собор принял интересные постановления относительно приходской жизни, но первые же постановления советской власти сделали невозможным их осуществление. Но и для нынешнего Устава РПЦ они служат скорее ориентиром, чем каноническим обоснованием. Было решено проводить Поместные Соборы каждые три года; советская власть сделала это абсолютно невозможным, но и ныне Поместные Соборы собираются значительно реже, причем порядок их созыва имеет мало общего с намеченным тогда. Предполагалось создать митрополичьи округа и архиепископии, в состав которых в свою очередь входили бы епископии, — идея так и не была воплощена в жизнь. Декларация об отношении Церкви к государству требует, чтобы глава государства был православным, — это также осталось благим пожеланием на бумаге. Предусматривалась выборность епископата — в первые же годы после Собора от этого пришлось отказаться, как не имеет это места и до сих пор. Монахам было запрещено жить в миру, а ученые монахи должны были образовывать монастырские общины; духовные школы также предполагалось устраивать исключительно в монастырях. Излишне говорить о том, что выполнить эти постановления не было никакой возможности в те годы, да и едва ли возможно сейчас. Это перечисление можно было бы значительно продолжить...
Что касается «обновленческой» программы — календарного вопроса, введения современного русского языка за богослужением и т. п., то эти проблемы так и не обсуждались; последовавшая «в результате отречения» конфискация помещения Московской семинарии и шквал антицерковных репрессий привели к закрытию Собора прежде намеченного срока. Поспеловский сетует, что, «продлись Собор в 1919 году, Церковь вступила бы в наш бурный XX век не "пережитком царизма", как представляла богоборческая пропаганда, а живым динамичным организмом, непоколебимым в своих вероучительных основах, но откликающимся на требования века, отвечающим духовным запросам и понятиям современного человека». В переводе на язык нормального церковного сознания это означает, что, если бы Промысл Божий не судил иначе, в 1919 году вполне могли быть проведены реформы, аналогичные реформам II Ватиканского Собора, с аналогичными же последствиями, столь желательными для поспеловских и Ко.
Этого не произошло. Господь Своими неисповедимыми путями сохранил Свою Церковь «невредиму и непреоборимую, проведя ее через огненные испытания. И сегодня, когда антихристианство в мире имеет значительно большую силу, чем в первые десятилетия XX века, когда Церкви не меньше, чем тогда, приходится вести войну и защищаться не только от врагов, но и от лжебратий, мы должны помнить уроки событий тех лет, всячески отметая их ложные интерпретации. В частности, те из них, в которых предстает в ложном свете участие в этих событиях последнего Царя...



[1] Ольденбург пишет, что патриархом предполагалось избрать Санкт-Петербургского митрополита Антония (Вадковского). Если описываемые события действительно имели место, можно предположить, что Царь, зная об этом, не считал его подходящим кандидатом, о чем в свою очередь могли догадываться и «наметившие его» архиереи — члены Синода.