Богородица

Архив номеров Номер 10

Неопубликованные фрагменты летописи Иоанно-Предтеченского скита


Полная летопись Иоанно-Предтеченского Скита хранится в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки. Летопись велась в Скиту с первой половины XIX столетия почти до самого закрытия монастыря. К сожалению, целиком она ни разу не издавалась. Отдельные фрагменты выходили в различных малотиражных изданиях и неизвестны широкому кругу читателей. В данную подборку летописи вошли только два фрагмента. Первый фрагмент посвящен приезду в Оптину Пустынь в 1839 году архимандрита Антония (Медведева), а второй — запись, сделанная оптинским летописцем в последний день 1916 года, когда до страшной катастрофы — февральской революции — оставались считанные дни. Кроме того, в подборку вошли несколько неиздававшихся ранее сочинений, относящихся к Оптиной Пустыни.


Фрагмент летописи скита за 1839 год

21-го октября. Вечером посетили обитель Оптинскую Сергиевой Лавры Наместник о. Архимандрит Антоний (известный благочестивою жизнью и умом, пользующийся благоволением Митрополита Филарета Московского и всего высокого общества), с о. Игуменом Антонием Малоярославецкого монастыря.

22 числа. Пред вечернею (гости) посетили сей Скит и о. Наместник насладил скитских старцев духовною беседою. На другой день, в воскресенье были они в скитской церкви на обедни и зашли к скитоначальнику в келию вместе с благодетелем Скита Александром Дмитриевичем Брюзгиным. После обеда паки с о. Игуменом Антонием пришел о. Наместник в Скит. Слушали панихиду по новопреставльшемуся иеросхимонаху Иоанну вкупе и о прочих духовных лицах.

Скитоначальник иеромонах Макарий предложил о. Наместнику изделий скитских братий: ложечек и точеных штучек. Все это он принял с благоговением и радушием, хотел представить из оных некоторые Митрополиту. Этот вечер о. Макарий провел с ними в духовном собеседовании в монастыре, и тут возвестил ему (о. Наместнику) Господь наградить скитскую церковь благословением от Святого угодника Божия Преподобного Сергия частью святых мощей его, от ножного пальца. Скитяне приняли сие с великим благоговением и чувством благодарности ко Господу и угоднику Его. И еще обещал Наместник прислать крест и некоторые святыни в ограждение и защиту сему Скиту Оптинскому.

А 24-го утром, по отслушании ранней литургии, со слезами старцы распростились и отправились обратно на Калугу. О. Игумен Моисей проводил высоких гостей 20 верст от обители, до сельца Кожемякиной, а старец о. Макарий, забывши свою болезнь, от простуды еще не прошедшую, и старость, проводил их до парома на реке Жиздре, куда все старцы шли из обители пеши, там и последнее целование друг другу сделавши расстались.

Благодетельное и вместе назидательное посещение о. Наместника архимандрита Антония с о. Игуменом Антонием пребудет неизгладимою в Ските и в Обители памятью. Трогательно и назидательно было видеть обращение и слышать духовную беседу сих святых старцев, соединенных духовным союзом любви о Христе Иисусе! Вот как выразил батюшка о. Макарий о посещении о. Наместником Оптиной пустыни и Скита в письме к знакомым 25 сего октября: «Все эти дни были мы в приятных хлопотах: в пятницу вечером, т. е. 21 числа утешили нас своим посещением почетнолюбезные гости, Лаврский Наместник о. архимандрит Антоний с Малоярославецким Игуменом о. Антонием. Какое его было ласковое приятное обращение с нами убогими, а паче со мною, ничтоже стоящим, — надо было удивляться. Кажется, он любовью дышал, что все выражалось умиленными его чувствами. Всякое слово любвеобильной его беседы запечатлевалось в сердцах наших, а описать оных тупое мое перо с таким же умом не имеет способности. Наградил Скит наш святынею и еще обещал прислать. С каким благоговением принял рукоделие Скита нашего: ложечки и точеные штучки, надобно было удивляться! И хотел представить оные Митрополиту. Ну, словом, оставил нам память и пример нелестной любви и смирения! Что можем воздать ему? Токмо в благодарном сердце сохранить сие чувство и молить Господа простым словом: «Спаси его, Господи!»

26 число в знак благодарения Господу и угоднику Его в скитской церкви служили всенощную Преподобному Сергию и Святому Димитрию Великомученику, а 26-го по литургии — молебен Преподобному Сергию. Часть святых мощей положена до времени в прежнем образе святых мощей.

В изданной С. А. Нилусом книге «Святыня под спудом» также имеется описание этого визита, но поскольку отличия текстов велики, мы приводим для сравнения оба варианта.

«Храмовой праздник явленныя иконы Богоматери Казанския. Божест­венную службу совершал о. игумен Моисей соборне. Высокие гости — о.Архимандрит Антоний с о. Игуменом Антонием утром посетили все монастырския службы: братскую трапезу, хлебопекарню, рухольную и проч.; потом слушали позднюю литургию. Трапезовали обще с братией. О. Архимандрит Антоний, по смирению своему, не согласился в трапезе сесть на приготовленном стуле возле настоятеля, но сидел вместе с братиею, почитая себя странником и ничтоже глаголаше.

Пополудни, в 3 часа о. наместник с о. Игуменом Антонием отправились в Скит, посетили Скитоначальника, о. Макария, церковь и прочия в Скиту места.

23 октября. Воскресенье. О. Наместник с о. Игуменом Антонием паки отправились в Скит к обедне в 7 часов утра и до 11 часов время проводили в духовной беседе со скитоначальником — старцем о. Макарием. Откуда все трое прибыли в обитель к настоятелю о. Игумену Моисею и трапезовали четверо. О. Наместник при трапезе, казалось, более насыщал — питал своею любвеобильною, смиренномудрою беседою души слушающих, нежели пища — тело: так он сладкоглаголив, что, слушая его, не почувствуешь усталости и в целыя сутки.

Пополудни, в 3 часа паки о. Наместник с о. Игуменом Антонием отправились в Скит; отправили панихиду в скитской церкви по иеросхимонахе Иоанне и прочих почивших старцах, записанных о. Наместником, и вновь продолжали беседу с о. скитоначальником, о. Макарием о душевной пользе. Вечером же в настоятельских келиях продолжали духовную беседу до 12 часов ночи».

О чем говорили эти великие духоносцы? Суть их беседы запечатлена в публикуемом документе, приоткрывающем прикровенные тайны. Документ этот сохранялся скитянами в папке «Видения и сновидения», впервые увидел свет лишь отчасти, — в беглом пересказе в упомянутой книге Сергея Александровича Нилуса. Считаем своим долгом опубликовать этот материал в подлинном виде, с сохранением всех особенностей текста.


Беседа Наместника Сергиевой Лавры
(он же Настоятель Вифании, монастыря, Митрополитом Платоном устроенного) Архимандрита и Кавалера Антония с Настоятелем Козельской Введенской Оптиной пустыни Игуменом Моисеем воскресным вечером 23 октября 1839 года

Архимандрит Антоний: «Со мною, батюшка, вот что было. Когда я был строителем близ Арзамаса в монастыре, седьмичный иеродиаякон Епифаний просил меня отпустить его к больной матери по нужде; я отпустил его с тем, чтобы он возвратился к вечерне, приказал ему взять лошадь и для болящей матери его масла и прочего. Но он, Епифаний, возвратился уже поздно вечером и просил у меня прощения, что вот он по нужде матерью был удержан и запоздал, а потому завтра должен служить без приготовления. Благословите?» Я ему сказал: «Ну нечего делать, Бог благословит».

Наутро пришедши к обедни, вижу, Епифаний читает у жертвенника молитвы. Я спросил его: «Что ты, Епифаний, или готовился?» Он отвечал: «Да вот, батюшка, поутрени что-то мне не спалось, я и вычитал молитвы, какие должно к приготовлению; теперь уж благословите с приготовлением служить?» — «Хорошо, Бог благословит». День этот был викториальный. После литургии молебен царский. Епифаний служил вторым иеродиаконом. Только во время молебна Епифаний что-то много ошибался, чего с ним прежде не бывало. После молебна в алтаре первый иеродиакон стал его укорять, зачем он ошибался, а Епифаний: «Ну да что ж теперь делать, мне и отец строитель ничего не сказал, а ты напал на меня». Я, услыхавши, сказал: «Что вы здесь шумите?» Они и утихли.

Тут случился один господин, который упросил меня ехать с ним обедать в общине. Я и поехал. Только спустя малое время летит ко мне из монастыря верховой и говорит, что иеродиакон Епифаний помер. Я поспешил в монастырь, нашел Епифания возле двери келии его. Лежит, мертв, в руке его ключ от келии, которую он хотел отпереть, а подле него кувшин. Стали растирать его тело кое-какими спиртами, но ничего не помогло. Я дал знать земской полиции, и по освидетельствовании похоронили его как должно. Надобно вам еще сказать, что Епифаний с тем иеродиаконом, что служил с ним молебен, пришедши в трапезу, поговорили между собой крупно, с гневом, мне это по приезде сказали. Так мне скорбно было, что вот умер он внезапно, да и во вражде, приказал записать в синодик для поминовения и в книжки. Так заведено было: синодик и 2 книжки на проскомидии поминать, а сам поминал его на всякой литургии, но все скорбь у меня была о нем. В 40 день поздно вечером уснул я и вижу во сне, что приходит ко мне Епифаний. Я спросил его с восхищением: «Ах, Епифаний! Как ты сюда пришел?» А он отвечает: «Да вот, батюшка, я пришел вам попенять, меня ведь в синодик-то поминать не записали!» — «Как нет, записали, я приказал». Он отвечает: «Да, простите, батюшка, вы-то поминали, а в синодик не записан». Тут я спросил его: «Скажи, пожалуйста, отец Епифаний, что, ты в прежнем теле ко мне пришел или без тела?» — «Нет,— отвечает он, — то тело в могиле, а я теперь в духовном теле». — «Да скажи, пожалуйста, как ты прошел мытарства, не было ли тебе чего от них? Вот я скорбел все, что ты умер во вражде». Он отвечал: «Я прошел мытарства так, как бы натянувши лук, пустили стрелу, так и я по разрешению от тела быстро прошел к Престолу Божию и не видел мытарств, ибо, когда я был приобщен Святых Христовых Таин, то кровью Христовой освятилась душа моя, и в этом освящении отошла она от тела. А что насчет вражды, то Господь милосердием своим вменил в детское, так как это было без намерения. Мне теперь хорошо, но еще не получил совершенного определения, и все души имеют разные места, но ждут последнего Страшного Суда Божия с трепетом. Есть еще и ныне иже по грехам их отчужденные от Бога в разных местах, впрочем, и они ожидают Суда с упованием на милосердие Божие». Я спросил отца Епифания: «Видел ли ты Варю, которая недавно скончалась в обители?» Он отвечал: «Я, батюшка, видаю ее, только редко, она выше меня получило место». — «Отец Епифаний, скажи, пожалуйста, видят ли оттуда души, что на земле мы делаем?» — «Видят все, — отвечал он, — и если кто доброе делает — радуются, а если злое — скорбят, жалеют, а помочь не могут никак». — «Ах, Боже мой! Скажи, отец Епифаний, скоро ли я помру, нет ли каких признаков?» — «Нет, батюшка, — сказал он, — тебе еще долго жить, а как грузинский царевич скончается, тогда и ты скоро». — «Отец Епифаний, скажи мне, как близка вечность человеку?» — «Покажу, пойдем за мной». И приведя меня к какому-то морю, стал одной ногою в воду, а другой не берегу и сказал: «Вот как близка вечность человеку». Потом сказал: «Прощай, батюшка, теперь до второго пришествия Христова не увидимся», и поплыл. Я с удивлением проснулся. Тут ударили в колокол 3 раза для сбора в просфорню. Я не вытерпел и пошел к иеродиакону, который записывает в синодик, спрашиваю: «Записал ли ты отца Епифания?» Отвечает: «Записал, тогда же». Я в горячности говорю ему: «Да у меня сейчас был отец Епифаний и говорит, что он не записан. Подай синодик и книги». Стал просматривать и точно нашел, что он нигде не записан, и тут говорю этому иеродиакону: «Вот как мы с тобой чрез нерадение наше подвигли душу из вечности». А иеродиакон упал в ноги: «Простите, Бога ради, батюшка. Забыл я записать отца Епифания, так и думал, что тогда же записал». Тут же внесли во все три книжки отца Епифания. Я после удивлялся много промыслу Божию, как это душа в душе вопрошала о том, чего бы въяве я не мог догадаться и вразумить, о чем спросить.

 Еще, батюшка, случилось мне уже в Лавре тоже назидательное видение. Однажды вечером приехал ко мне Вифанский отец казначей, пересказывал мне, что успели сделать по монастырю, а что недоделано. Между тем я приказал приготовить что-нибудь поужинать. Ну я поблагодарил его за радение и говорю: «Вот, отец казначей, просится слепой, которого ты знаешь, мне хочется принять его из человеколюбия». А он отвечает: «Нет, отец архимандрит, нельзя и негде у нас поместить там, в Вифании, вы сами знаете. Кому за ним ухаживать». А я и говорю ему: «Ну что ж делать, призрим его, слепого, как-нибудь, для Владыки Платона, поищи там местечко в Вифании». Ну хорошо, мы поужинали, я и говорю: «Вот, отец казначей, я ведь никогда почти не ужинаю, а ты вот приехал, и я с тобою наелся порядочно». Было уже поздно вечером, и я пригласил его почивать в своих кельях. Легли в разных комнатах, заснул я и вижу во сне: хожу будто я с казначеем за оградою около Вифанского монастыря, осматриваем места, где что сделать. Вдруг, увидел я, на высоком месте стоит в полном архиерейском облачении Платон. Подхожу к нему, поклонился ему до земли — благословите, владыка. Он благословил так истово, хорошо. «А это, — говорю, — отец казначей». Он и его благословил, а потом и говорит мне: «Благодарю тебя за все, что сделал и устроил здесь, в Вифании. Благодарю, мне все это приятно, но надобно иметь и рассуждение — слепого нельзя тебе удержать». Я тут оглянулся и вижу, что за казначеем стоит слепой, который у меня просился. После того я остался один с Преосвященным Платоном, и он говорит мне: «Надобно во всем иметь рассуждение, к одним из братии должно иметь снисхождение, а других строго наказывать.

Вот и в этом, если хочешь воздержаться, не труби о том пред людьми. Это ты можешь тогда только делать (удаляться от пищи), когда можно скрыть от людей. Не в пище состоит пост или благочестие, но в удалении и воздержании сердца от скверных вожделений и злобы».

Я тут кинулся к ногам его: «Простите, — говорю, — владыка, согрешил я». И так мне совестно стало. Потом он говорит: «Ну прощай, — и благословил меня. — Не желаешь ли видеть вечность?» Я к нему упал: «Владыка, желаю, покажите». Вот он тут и невидим стал, а я будто стою на высоком холме или горе. Вдруг снизу стала подниматься или свиваться как будто какая-нибудь завеса, и за нею стал показываться самый чистый и прозрачный свет, и ничего не видно, кроме приятнейшего света. Так я тут обрадовался неизреченно, забыл сам себя и думаю, что ничто меня теперь тут не удержит, так и кинусь туда. Только что хотел сделать шаг, вдруг явилось около меня множество безобразий, которые ползают, валяются, иные скверные такие, и все около того места, где я стою. Я в ужасе таком говорю: «Вы что?» — «Да мы с тобою, туда же». — «Да вы кто же?» — «Да мы грехи твои». Боже мой, как я смутился тут. Говорю сам с собою, когда же это я их сделал. Припоминаю, нет вижу, что все это я сделал. И грехи ставились правильно, как сделаны. Это удивительно! Например, если что начал да недоделал, будто какая-то картина недоконченная. Если какие худые мысли были, то летают как мухи, и всякий грех уподобился гнусному изображению. Словом сказать, представилось мне так: как бы дерево береза, ветвистая этакая, и, казалось бы, что дальние ветви не ее, но по сукам видно, что от нее выросло. Так и я находился, думаю, что я не делал, но вижу, что от меня произошло. Что уже давно забыл и из памяти вышло — все тут явилось. Вспомнил я слова — «се человек и дела его», и впал в уныние. Боже мой, когда же это будет, когда очищуся! Сколько лет живу в монастыре, а грехи все при мне. Что мне теперь делать? Напал на меня страх такой, что я уже стал в отчаяние приходить. В эту минуту слышу глас: «Кровью Господа нашего Иисуса Христа все грехи очищаются и душа освящается». И вдруг передо мною все исчезло. Я несколько утешился и говорю себе, что, точно, не моими заслугами, но страданиями и человеколюбием Христа Спасителя очищаются грехи. В таком размышлении я проснулся. Тут напала на меня ужасная скука и тоска, что вот я и келию-то эту грехами моими омерзил. И так мне всех стыдно, что решил не засыпать до заутрени, времени-то мало осталось, а то как бы чего хуже не приснилось. Долго боролся с дремотою, однако заснул и вижу во сне: Митрополит Платон, в полном архиерейском облачении, держит кадило, то самое, которое и я в службе употребляю, и вдруг фимиам в кадиле закурился, и он начал кадить по три раза образа, потом на все четыре стороны, а там и на меня. Я тут не знаю, что мне делать, встать ли мне или как потребует? А фимиам такой благовонный, так и носится. Только слышу глас: «Вот Владыка освятил твою келью». Я проснулся спокойно, и скоро ударили к заутрене, и я был у утрени и благодарил Господа Бога за неизреченное ко мне милосердие.

Следующий текст точно соответствует сохранившейся записке, составленной преподобным старцем о. Амвросием и изданной Сергеем Нилусом с некоторыми переделками в его книге «Сила Божия и немощь человеческая». Приводим подлинный текст преподобного Амвросия, что позволит познакомиться как с литературными навыками великого старца, так и с редакторскими принципами замечательного православного писателя С.А. Нилуса.


Скитской иеромонах Никон,
скончавшийся 2 октября 1850 года в два с половиной часа пополудни, виден был в сонном видении следующим образом.

Несколько дней спустя по исполнении ему 6 недель, а именно 18 ноября (в воскресный день) после утрени недавно посвященный иеромонах Варсонофий, готовясь служить раннюю литургию, прочел правило к причащению, и по прочтении онаго склонен был к малому отдохновению как от усталости, так и потому, что время свободное еще оставалось до обедни; но предосторожности ради не лег на кровать, а сел на стул и сидя тотчас заснул. Во сне казалось ему, что он в каком-то месте видит стоящих довольное число братий скитских и монастырских, между коими с удивлением увидел и умершего иеромонаха Никона, и думает сам себе как он здесь, ведь он умер! И обратясь к братии, сказал: это отец Никон! Братия вместе с ним посмотрели на явившегося. На одежду его Варсонофий не обратил внимания, а ясно видел, что на главе его была камилавка, без клобука, как обыкновенно носят служащие иеромонахи и иеродиакона во время служения. После Варсонофию показалось, что он, сидя на чем-то, лицом к востоку, держал на руках своих младенца и, поминая некоторые имена, — сказавши несколько имен, произнес имя Никона. Тогда держимый им младенец, доселе молчавший, ответствовал ему: я Никон! И словами своими как бы пробудил желание в Варсонофии узнать об участи его, и сей с поспешностью спросил: где же ты теперь находишься? Младенец: в раю. Варсонофий: и между святыми? Младенец: между святыми. Варсонофий: каков рай? Младенец хотя и краткими и общими выражениями, но сильно и внятно восхвалил красоту рая. Подлинных слов его Варсонофий упомнить не мог, одно только у него в понятии осталось, что рай прекрасен. Далее Варсонофий, думая сам в себе, о чем бы еще спросить, и вспомнив о мытарствах, сказал: а по мытарствам тебя водили? Младенец протяжно отвечал: водили! — водили, водили! И по произношении сих слов видом своим выразил, что прошел их со многим испытанием. Варсонофий: как же ты избавился от них? Младенец: пришел Архангел Михаил и вывел меня оттуда. Потом Варсонофий еще спрашивал его о многом и младенец на все отвечал, но всего этого Варсонофий после ясно и подробно припомнить не мог. Помнит только, что призывал стоящих братий, чтобы шли и спрашивали, что кому нужно, говоря: ведь он как все отвечает, но братия молча стояли, не хотели ни о чем спрашивать. Наконец, Варсонофий, думая, чего еще спрашивать, вспомнивши об аде, сказал: а ад ты видел? Младенец: видел. Варсонофий: скажи, как лют ад. Казалось, что младенец не находил слов, как изобразить лютость адских мучений; и в это же время явилось пред ногами Варсонофия чудовищное животное, которое в странных видах изменялось, подымалось, делилось на части и после мало-помалу исчезало. Варсонофию показалось, что это изображение служит ответом на его вопрос, и потому он внимательно смотрел на все его видоизменения, мнением своим все прилагая к странным образам ада. Мысль об аде более всего запала Варсонофию, и он как будто сквозь отворенную дверь вышедши к братиям, рассказал им о лютости ада, как сам мог понять это из последнего изображения, и среди сего рассказа пробудился с некоторым страхом. Тотчас и будильщик пришел возвестить о времени обедни».

На этом рассказ о. Амвросия обрывается, далее добавлено кем-то из скитян примечание.

«Иеромонах Никон приобщен был Святых Таин только за три с половиною часа до кончины в памяти, хотя говорил уже туго и мало и не совсем внятно. А верование Православной Церкви есть, что умирающие вскоре после сподобления Святых Таин не проходят мытарств, поэтому некоторым видение сие показалось сомнительным и недостоверным. Действительно, пр. Каллист и Игнатий в 92 главе о безмолвии приводят слова Св. Иоанна Златоуста о некотором чудном старце, который сподобился увидеть и услышать, «яко имущих отсюду отходити, аще Таин причастятся с чистою совестию, егда умирети имуть дориносяще Ангели причащения ради онаго, отсюду возносят. Но кто из нас похвалится чисту совесть имети?» Ежели пр. Марко Фраческий, которого Святых Таин приобщали Святые Ангелы, задержан был на мытарствах на целый час, то как можно сделать решительное заключение о тех, кои в жизни христианской недостаточные сего дивного мужа? Задержан же был пр. Марко (как уверяют некоторые прозорливцы, сподобившиеся сие увидеть) за то, что возбуждал и убеждал душу свою пред кончиною не бояться приближающегося разлучения от тела, воспоминая многие свои труды и многие слезы и различные скорби, Бога ради понесенные. Злые же мытари представляли на мытарствах, будто бы пр. Марко пред смертью хвалился строгою и подвижническою своею жизнью, и потому не попущали душе его восходить на небо, доколе Божественный глас не повелел Святым Ангелам: принесите Ми сосуд избранный!

Иеродиакон Палладий

Иеродиакон Палладий более 46-ти лет жил в Оптиной Пустыни; был старец строгого нрава и великий подвижник. Родом был из граждан г. Глухова. С юных лет имел наклонность к монашеству; но отец его не соизволял на это. Он же, чтобы вступить на это поприще, решился уйти от отца и для сего приискал себе товарища. По свойственной юности безрассудству они вдвоем написали себе паспорты на 10 лет, на все четыре стороны, и добрались с ними до Киева, но там были задержаны. Их взяли в острог и отправили по этапу в Глухов. «Сколько острогов я перешел, — говорил о. Палладий, — уже не помню. Наконец нас сдали на руки отцам. Меня отец довольно побил, и отдал в г. Рыльск одному купцу, который торговал косами, человеку весьма строгому. Отдавая меня, отец ему сказал: делай с ним, что тебе угодно; бей его сколько хочешь, хоть до смерти убей. А мне сказал, что если услышит от меня хоть одну жалобу, то убьет до смерти. Вот я и поступил к хозяину; и сказал себе: «ну Павел, вот тебе и монастырь». (Мое мирское имя было Павел Иванов). Я начал услуживать хозяину Бога ради, а в свободное время почитывал псалтирь; только свободного времени было мало, потому что наше занятие было ездить в Украину по ярмаркам, и по деревням развозить косы. Я употреблял все силы, чтобы хозяин был мною доволен. Бывало днем торгуем, а ночью надо ехать в другое место, так что случалось по несколько суток не спал; только и уснешь, что подремлешь на возу. А однажды случилось ехать ночью лесом; меня сон очень томил; хозяин мой спит; я слез пройтись, и не помню, как прислонился к дереву, и стоя заснул. Проснувшись, пустился бежать; версты четыре бежал, насилу догнал хозяина, который за мою неисправность оттрепал меня за волосы. Бывало, приедем куда-нибудь на постоялый двор, а езжало нас повозок до десяти разных хозяев; прочие лягут спать, а я с вечера уберусь, да пораньше встану, подмажу повозку, лошадку попою; как подходит время, что надобно ехать, запрягу лошадку, а другие еще спят. Вот хозяин мой встанет и крикнет: Павел! Готовь повозку». А я ему в ответ: готова-с. — «Запрягай лошадь» — Пожалуйте садиться. — Другие только станут собиратся, а мы уже уехали. Пока они соберутся, а мы уж досыта наторгуемся. Так провел я не малое время, и услужил хозяину. Он стал меня звать: Павел Иванович; стал доверять мне одному, поручал мне своих детей, чтобы я распоряжался ими, как хозяин. Впоследствии хотел выдать за меня дочь свою; но у меня не то было на уме».

Каких лет о. Палладий оставил мирскую жизнь, неизвестно. Сначала он поступил в Площанскую пустынь, и прожил там года полтора вместе с о. Макарием Ивановым (который впоследствии был оптинским старцем). «На общее послушание, — рассказывал о. Палладий, — мы с о. Макарием ходили в лапотках. Нам выдавали лыки, и я сам плел лапти для себя и для о. Макария. В Площанской пустыне хотя я жил по паспорту, но был пострижен в рясофор и наречен Паисием. Пошел за увольнением, и случайно попал в Оптину Пустынь.

Когда пришел о. Палладий в Оптину Пустынь, не сохранилось сведений; указом же определен в число Оптинского братства 7 мая 1815 года при игумени Авраамии; в монашество пострижен 11 мая 1818 года; рукоположен во иподиакона 30 августа 1830 года, во иеродиакона 13 мая 1831 года. Сначала он проходил разные послушания. Жил в засеке на пчельне, потом на пасеке (где теперь Скит); был поваром, в хлебне, трапезным, экономом, пономарем, в последнее время был ризничным, библиотекарем и переплетал книги. Когда он жил в лесной засеке, много перенес искушений: бесы видимым образом нападали на него, и так его устрашали, что он хотел было оставить это место. О. Палладий открыл это своему старцу схимнику Иоанникию. О. Иоанникий прочел над ним молитву, и благословил его иконой Божией Матери, которую о. Палладий чтил до самой своей смерти; и с тех пор за молитвами старца избавился от бесовских страхований.

Строгий блюститель подвижнических правил, о. Палладий очень любил читать жития и писания Святых отцев, и был, так сказать, пропитан духом их. Отличительною чертою его в монашестве было строгое и неупустительное хождение в Божий храм. Устав с обрядовой стороны он знал так хорошо, что мог служить для всех примером. Так был бдителен за собою в этом отношении, что внимавшие себе брали его в образец, и следя за ним во все службы, в продолжении целых десятилетий, никогда никто не мог заметить, чтобы он задремав, не снял в положенное время камилавки, или не положил поклона, хотя имел две весьма большие грыжи. Никогда не прислонялся к стене, но как бы не изнемогал, в неположенное время не сидел; так же строго соблюдал правило, в какое время не дозволяется в церкви стоять с жезлом. Если кто, в особенности из старших, не соблюдал уставных правил о поклонах в церкви, то он подойдет и скажет: «по уставу теперь полагаются поклоны, а ты куда ж глядишь? Сколько живешь в монастыре, и не знаешь, что должен знать новоначальный». Или: «Кто задремлет, должен положить десять поклонов среди церкви. Монах еще! Да!»

До окончания службы не дозволял себе выходить из церкви, разве только в старости и в случае крайнего изнеможения. Не любил, когда монах во время службы от жары выходили на паперть, и в назидание себе говорил: «Церковь уподобляется Ноеву ковчегу, а те, которые не были с Ноем в ковчеге, во время потопа погибли».

От разговоров и сближения с женским полом он очень уклонялся; даже и в церкви обыкновенно мужчин становил в одну сторону, а женщин прогонял в другую; не взирая ни на кого. Он говорил: «Не верь, брат, их слезам. У нас с ними брань до гроба. По слову Святого Исаака Сирина: как в стекло бросить камень, оно цело не будет, так и разговаривать с ними, цел не будешь». Однажды когда он шел в церковь, какая-то госпожа стала его о чем-то спрашивать. Он, притворяясь немым, не отвечал ей, а когда она подошла к нему и тронула его, он вдруг обернулся и замахнулся на нее костылем, и госпожа в испуге бросилась бежать от него.

В келлию он ни кому не ходил, и к себе никого не принимал. Исключения бывали редки. Нестяжание его было удивительно. В келлии его ничего не было кроме самого необходимого для монаха: одна икона Божией Матери (благословение его духовного старца во время бесовского нападения), один стол, две табуретки, кровать, на ней войлок, покрытый черным суконным одеялом, аналойчик с псалтирью, книга или две на столе, всегда чем-нибудь покрытые, четки на стене, непременно большие, палка, самовар, чайник и одна чашка (потому что он гостей никого не угощал). Одежда у него была также самая необходимая, и праздничная и будничная вместе, переменной не было. Но при такой скудости и в одежде и в келлии, у него всегда соблюдалась чистота и опрятность. Книги, какие у него были свои, все записаны были в монастырскую библиотеку. Денег у него не было. А если какой благодетель бывало поусердствует ему сколько-нибудь денег, он тотчас купит какую-нибудь книгу, или отдаст их о. Игумену, и то укоряет себя за то, что взял их, — с неделю твердит: «Палладий нанялся жать чужое терние». Один помещик, бывший в Оптиной Пустыни, подарил ему дорогие карманные часы. О. Палладий взял их, но как у него часов никогда не было, то по непривычке к их стуканью он вечером никак не мог от них заснуть; завернул их в тряпку, накрыл их горшком, и заснул. «Пошел к утрени, но помысел замучил меня, — говорил о. Палладий, — как бы их не украли; вспомнил слова Спасителя: «идеже будет сокровище ваше ту и сердце ваше будет», и поскорей отнес их к своему благодетелю, сказав: «возьми пожалуйста их назад, они нарушают мой покой». Незадолго до смерти о. Палладия келейник настоятеля послал ему ситцевое одеяло. О. Палладий сначало было взял, но потом сказал посланному: брат! Благодари отца за его память, возьми его назад, а то когда помру и пойду по мытарствам, бесы скажут: «Палладий одевался ситцевым одеялом».

Во всю свою жизнь о. Палладий избегал праздности, постоянно у него в руках было какое-нибудь дело. Когда он состарился и освобожден был от всех послушаний, то из обрезков бумаги делал для лавочки поминания, заклеивал худые листы в книгах, делал удочки и любил удить рыбу, и прочее. В последнее же время он сделал для трапезной до семидесяти ложек. Бывало кто-нибудь из послушников, видя как старец постоянно трудится, скажет ему: батюшка! Пора бы вам оставить работу, но получит ответ: «разве ты не знаешь, что монах должен быть в занятии каждую минуту? Самое главное наше занятие — церковь, а остальное время должно упражнятся в рукоделии с молитовкой и в размышлении о Боге. За праздным монахом десятки бесов ходят, а за тем, который занят рукоделием, один». В келлии он зимних рам никогда не выставлял, да еще нижние два стекла были заклеены. Спросили его однажды: на что у вас эти стекла замазаны? Он отвечал: «чтобы не видно было, кто мимо келлии ходит. А то во время дела ум развлекается и не может заниматся тем, что ножно для монаха». Он не любил фосфорных спичек, а сам стругал и обмакивал в серу, а огонь вырубал кремнем.

Он так благоговел к слову Божию, что бывало когда придет в переплетную и увидит, что на полу в небрежении валяется писаная или печатная бумага, то строго за это взыскивал и вразумлял трудившихся в переплетной братий, что чрез такое небрежение нарушается уважение к Святыне, так как в писанном и печатном часто встречается имя Божие. Когда он был библиотекарем, давал новоначальным наставление, как должно обращатся с книгами. Прежде спросит, благословился ли у старца взять именно эту книгу, и если не благословился, то пошлет благословится, потом внушит брату, что в книге написано слово Божие, и потому должно иметь к ней благоговение. «Когда хочешь почитать книгу, — говаривал о. Палладий, — сначала перекрестись, и скажи: Господи! Даждь мне молитвами старца, чтобы я понимал что буду читать; и если чего не понимаешь, спроси старца. Вместе с тем он требовал, чтобы братия обращались с книгами бережно и наблюдали чистоту.

Характера о. Палладий был самого твердого; редко можно было найти такой прямой и простой нрав, какой был у него. Речь его была самая простая, почти никому не говорил он «вы», а всем попросту «ты». В разговоре часто употреблял слово «да». «Да! Это не хорошо, не по монашески. Да! Монах должен быть осторожен. Монах есть свет для мирян, а тебе все равно. Да!» Слово о. Палладий имел твердое, склонявшее всех невольно слушатся его. Он всем говорил правду, и нисколько не стеснялся объяснять сделанную ошибку кому бы то ни было, новоначальному ли, или настоятелю. Был случай, что о. Палладий не побоялся и пред архиереем высказать свою прямоту. Один из бывших Калужских преосвященный, по переводе в другую епархию, был вызван в Петербург для присутствования в Святейшем Синоде, и просил знакомого ему Оптинского настоятеля прислать к нему кого-либо из оптинских иноков в экономы на архиерейское подворье. О. Палладий и отправлен был в Петербург; но и там не изменил своего твердого характера. Однажды он какой-то важной особе сказал что-то очень просто. Она принесла жалобу Преосвященному на него. Преосвященный сделал ему выговор. О. Палладий отвечал: «Владыка святый! Да что с бабами путаться? Да! Разве не знаешь, что оне Предтече отрубили голову?». Преосвященному это замечание не понравилось, и он хотел устрашить о. Палладия. «Я, — говорит, — пошлю тебя под начал на Валаам». О. Палладий как стоял, так и повалился Преосвященному в ноги: «Владыка святый! Явите свою отеческую милость, пошлите меня туда. Вы такое мне окажите благодеяние, что по гроб буду за вас молить Бога». Владыка помолчал и сказал: хорошо. На другой день о. Палладий приходит к Преосвященному: «Владыка! Благослови, — говорит, — мне паспорт» — «Для чего?» — «Да вчера хотели отправить меня на Валаам. Благословите, я сегодня пойду». Преосвященный усмехнулся и сказал: «я хотел устрашить волка лесом, а волка как ни корми, он все в лес глядит». Чрез несколько времени о. Палладий был уволен в обитель с выговором настоятелю. Возвратившись в Оптину Пустынь, он явился к настоятелю и сказал: «куда ты меня послал? Да! Разве ты не знаешь, что я дурак? Да! Вот тебе и выговор за меня. Да! Впредь будешь умнее, будешь знать, кого посылать. Да! Я тебе говорил, что я не гожусь».

При твердости и строгости характера о. Палладий имел ум острый, и временем подшучивал, приводя в пример Великого Антония и охотника (См.: Достопамятные сказания о подвигах Святых и блаженных отцев. Изд. 4, стр. 6. Стат. 13). Однажды когда он был ризничным, приехали в Оптину из Калуги ректор семинарии и директор гимназии. Осмотревши ризницу, они спросили о. Палладия: нет ли у вас каких древностей? Он, не говоря ни слова, схватил их за одежду, вывел из ризницы и показал на стену, где был написан страшный суд, а в углу страшилище, низвергающее души грешников в огненную бездну; подвел их к самому сатане и сказал; «вот это у нас самая старая древность; древнее ея нет. Его еще древние отцы называли древнею злобою».

Вообще при видимой своей суровости о. Палладий имел некоторые черты едва не детские. Строгое его монашеское лицо всегда озарялось приятною, добродушною, приветливою улыбкою. Если кто смирялся и вел себя скромно, любил того и шутил с ним, но больше приводил случаи из Патерика, или из отеческих писаний. Любил в ясную ночь смотреть на небо, на месяц и звезды, и знал годовое положение многих из них. Нередко задумываясь, говорил: «ну где эта звезда была целые полгода? А вот опять явилась, и опять уйдет на свое место. Как все у Бога блюдет свой чин!» Но ученых рассуждений о светилах и явлениях небесных о. Палладий не любил. Бывало кто-нибудь спросит у него: «Батюшка! Правда ли говорят, что солнце стоит, а земля вертится? Или еще говорят про гром и молнию, что это от сгущения паров?» Он не много подумает, помолчит и скажет: «да ты был там? Какое тебе дело, стоит ли солнце или вертится? Что тебе за надобность? А ты лучше подивись премудрости Божией, как Господь все устроил, всему повелевает, и все слушает Его; только человек вышел из повиновения. Ты сам не знаешь, что говоришь. Монахи оставили землю, полезли на небо, т. е. оставили плакать о грехах. А рассуждают о том, что совершенно нам не нужно».

На все о. Палладий смотрел с духовной стороны. Пойдешь, например, иногда с ним в лес; он всему удивляется, каждой птичке, мушке, травке, листику, цветочку. Подойдет к какому-либо дереву; сколько о нем разговору, сколько удивления! Удивляется, как все повелением Божием растет незаметно, как развертывается лист, как цветет цвет. Говоря об этом, о. Палладий вздыхает, прославляет Творца, как Он обо всем печется, о всем промышляет, всех греет и питает; а мы Его забываем.

Иеродиакон Палладий скончался, на 80-м году от рождения, 5 ноября 1861 года, со всеми христианскими напутствованиями, тихою и мирною кончиною.

Сочинил иеромонах Климент Зедергольм.
 
* * *

Устав Иоанно-Предтеченского скита запрещал входить в него женщинам. Исключений, по существу, не было. Ниже следует документ, написанный кем-то из скитян почти сто лет назад, с объяснением причины этого запрещения.


Необычное сновидение

Молитвами святых отец наших,
Господи, Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь.

Ныне, 7 сентября 1899 года, когда исполнилось запрещение на вход женщин в скит Оптиной пустыни, пришлось слышать от многих разные суждения о сем событии: одни считали это очень полезным, другие же судили совершенно противоположно. По своему скудоумию и малодушию я все это принял близко к сердцу, пришел в келию свою в недоумении и смущении и тут, подробно взвесив все за и против, особенно что-то захотел помолиться, чтобы если не найти разрешение в сем недоумении, то хотя бы успокоиться духом.

Непродолжительна была усердная молитва, но после нее что-то сильно стало клонить меня ко сну в столь необычное время, т. к. это было немного более 10 часов утра. Прилег я на кровать и тотчас же уснул крепким сном, словно много ночей не спал. Пробудился по звону к трапезе в 11 часов дня совершенно бодрым, успокоенным и утешенным тем сном, который видел необыкновенно ясно во все время, пока спал. Сон был следующий.

Скит наш со всею оградою, окружающею его, и пасека находились на холме, высота холма была такая, что окружающие скит громадные сосны едва достигали своими верхушками до основания колокольни и всей ограды скитской. От колокольни дорожка, ведущая к скитскому храму, очень круто поднималась до самого пересечения сей дорожки другою дорожкою, идущею от трапезы до правила, — что находилась на одном уровне с крестом колокольни и отсюда уже вся занятая скитом и пасекою площадь более не возвышалась, была ровная и представляла собою как бы усеченный конус, равный по высоте самой большой сосне и колокольне, вместе поставленных друг на друга.

Вид с такой стороны во все стороны был восхитительный, чувствовалась какая-то легкость и простор, словно как с громадной вершины Афона, даже та же прозрачность и окраска воздуха — южная, приморская. Несмотря на простор для глаза, нигде не было видно селений, а просто светло-зеленая даль земли и голубое небо мягко сливались до самого горизонта. Один храм немного выделялся тем, что вся площадь, им занятая, была как бы выпячена в форме гладкого продолговатого черепа около сажени вышиною (такое невольное сравнение получилось во сне). От алтаря храма Святого Иоанна Предтечи шло по южной и северной сторонам движение воздуха шириною во всю окружающую церковь площадку и толщиною в рост маленького человека. Две струи этого воздуха у западных дверей храма сливались в одну и уже по ширине дорожки, ведущей к колокольне, лились в Святые Врата. На всем пути своем это движение воздуха приятно освежало вступивших в его струю некоторых иноков и едва заметно колебало их ряски. Но не то совсем было, когда эти струи, по пересечении дорожки, ведущей от правила к трапезе, словно буря, сносили всех женщин, и особенно черноризиц, по крутому спуску в Святые Врата, словно буря, как со снежной горки, где их при растворенных воротах встречала с улыбкою небольшая толпа инокинь и других женщин. А дальше в раскрытые ворота далеко внизу виднелся колодец старца Амвросия. Из домика старца о. Иосифа, в дверь, в которую обычно входят иноки и миряне-мужчины, один келейник старца вечно пускал очень много черноризиц и других женщин, но они, лишь только равнялись с храмом, немедленно сталкивались струей воздуха на спуск к Святым Вратам и скользили по крутому спуску, как по льду. Эта неудача удивляла всех. Да и было чему дивиться: братия свободно проходили это место, а женщины при всем своем напряжении пройти сие место быстро невидимо сталкивались струею воздуха влево и скатывались прямо в Святые Врата. Неудача эта всех устрашила, а потому вскоре уже никто не являлся для новой попытки пройти в заветный скит, и келейник в недоумении, или скорее недовольный, возвратился внутрь дома.

Смотря на все это от солнечных часов, что между церковью и колокольнею, и желая дождаться конца всему видимому, вдруг я почувствовал легкое прикосновение чьей-то руки к моему правому плечу. Оборачиваюсь и вижу старца, в котором тотчас же узнал о. Макария, а с ним спутника, таинственно объединившего в себе бывшего оптинского архимандрита Моисея и старца Льва. Так чудно было это соединение, что я никак не мог положительно определить: о. Моисей это или о. Лев. Приняв иерейское благословение от старца Макария и его спутника, я услышал от старца Макария: «Пройдемся по скиту». Ходили как бы молча, но мысленно беседовали со старцем, но эта беседа была почему-то ясней и понятней произносимой отчетливо устами, и это меня как будто ничуть не удивляло. Спутник о. Макария все время хранил молчание. Подробности беседы никак не могу вспомнить, но что старец больше всего говорил о крайней необходимости для всех иноков более читать Авву Дорофея и Лествицу святого Иоанна Лествичника, — это хорошо помню. На обратном пути, когда подошли к юго-восточному углу скитского храма, почти к самому алтарю, старец Макарий вынул из подмышки у себя книгу преп. Иоанна Лествичника, раскрыл ее и молча указал мне пальцем справа на стр. 167, на 5 строке от верха, в 64 пункте, который я и прочел. Старец молча закрыл книгу, а другой спутник, дотоле молчавший, назвал мне имя одного человека и сказал, чтобы я был с ним осторожным. Вслед за сим преподали мне оба благословение, и я проснулся. Слышу — к трапезе звонят. Беру со стола книгу преп. Иоанна Лествичника, открываю на 167 странице и очень удивляюсь совершенному сходству сего места в книге с тем, которое я только что видел и читал во сне: те же буквы, так же расположены строки и так же пожелтевшая от времени бумага.

 Указанное место было в 15 слове о целомудрии и в 64 пункте гласило так:

«Всеми силами будем убегать, чтобы ни видеть, ни слышать о том плоде, которого мы обещались никогда не вкушать; ибо удивляюсь, если мы считаем себя крепче пророка Давида, чему быть не возможно».

("Русскiй паломникъ", 1914 год)

* * *

Настоящая подборка материалов из сохранившегося архива Оптиной пустыни содержит ряд свидетельств, связанных с последними днями Великой Всероссийской Святыни. Публикация эта познакомит читателей «Благодатного Огня» с документами, рассказывающими о страшных годах разорения нашего Отечества.



Из летописи Иоанно-Предтеченского скита
Запись 31 декабря 1916 года

Война все усиливается, и фронт ее расширяется. Ожесточение врага растет, но средства самозащиты у нас и союзников наших умножаются. Мир, предложенный врагом, нами отвергнут как лицемерный, и союзники решили воевать с нами до полной победы.

Между тем тяготы военной невзгоды становятся ощутительнее. Так, например, жизненные припасы в стране, видимо, оскудевают в русских православных руках и делаются по цене недоступными. Дороговизна растет со дня на день, и уже многих предметов достать нет никакой возможности. В помощь голодающему населению земскими и городскими продовольственными комитетами раздаются карточки, по коим за определенную по так называемой таксе плату отпускаются из лавок те или другие предметы жизненного продовольствия в известном, строго ограниченном размере на каждого человека и члена семьи в отдельности. Но т. к. дробная раздача не может производиться с достаточной скоростью, то на улицах около мест выдачи происходит большое скопление народа, устанавливающегося в правильные шеренги и целыми сутками терпеливо ожидающими своей очереди. Затруднение с получением необходимого происходит еще оттого, что количество торговцев уменьшается и торговля в силу тяжелых условий военного времени частью сама собой слабнет и сокращается в размерах, частью переходит в нерусские иноверные руки и по преимуществу еврейские. Кроме того, слышится, что города переполнены беженцами, а в деревнях необходимое удерживают и не вывозят на рынок, как это было раньше, будучи напуганными тревожными сведениями и слухами, чаще почерпаемыми из газетных известий. Есть сведения также, что тяжелым временем пользуются и сами торговцы в видах наживы и скорейшего обогащения, и в особенности иноверцы и евреи, последние, конечно, по преимуществу, ибо к притеснению православного населения обязывает евреев самый закон их, так называемый Талмуд.

Оглядываясь назад, мы видим, что истекший год чреват был тяжкими бедствиями и потрясениями для Православной Веры. Карающая десница Божия все еще простерта над нами. Правда, мы молимся и просим Господа о помиловании: храмы Божии по прежнему отверсты и призывают всех к покаянию и усердной молитве. Но в то же время открыты и театры и продолжают свое разрушительное дело бесчисленные зрелища и увеселения; при этом не прекращаются всякого рода преступления, что были до войны. Причем сама публичная печать внушает населению жить так, как оно жило до войны, как будто бы не было никакого бедствия, совершенно отвлекая духовные очи русского народа от того, что было причиною гнева Божия. Но этого мало. В печати открыто подрывается почитание власти предержащей и поощряется всякое противление ей. Так разоряет левая рука то, что созидает правая. О! если бы мы все прониклись убеждением, что согрешили и прогневали Господа своей жизнью, и смирили бы себя под крепкую руку Божию; что мы, хотя и грешные, но Господь милосерд, любит нас и по-прежнему готов на помощь нашу; что в Нем и только в Нем едином все упование и спасение наше, что Он ждет нашего всецелого к Нему обращения и грозными глаголами совершающегося зовет всех нас, христиан православных, сей новый Богоизбранный Израиль, к покаянию, исправлению и жизни новой добродетельной и святой, неизменно в недрах Церкви Православной пребывающей.

О, Пречистая Госпоже, Приснодево Богородице! Моли за ны Тебе Возлюбившаго и Рождшагося от Тебе Сына Твоего, Христа Бога нашего подати оставление согрешений, мирови мир, благоплодию изобилие, Императору нашему Николаю Александровичу и наследию его здравие, на враги же одоление, пастырям святыню, и всему человечу роду спасение. Грады наша и страны Российския от нахождения иноплеменных заступи, и от междоусобныя брани сохрани. О, Мати Боголюбивая Дево! О, Царице Всепетая! Ризою Своею покрый нас от всякого зла, от видимых и невидимых враг защити, и спаси души наша.

Прошло еще три года, и в журнале «Революция и Церковь», № 3/5 за 1920 год, появилась следующая заметка:


Ликвидация черных гнезд

Ликвидирована известная Оптина пустынь в Калужской губернии. В монашеских кельях обнаружено женское белье, гармоники, граммофонные пластинки, кроме того, найдены завещания на капиталы, ранее принадлежавшие монахам и оставленные последними разным девицам.

Сделаем небольшое примечание: все сказанное в заметке является чистой правдой; женское белье, несмотря на бесконечные уговоры выбросить, старец Нектарий собирал для раздачи бедным незамужним девицам; гармоники и граммофонные пластинки в Оптиной были вещами обыденными — петь любили и умели, а многие еще интересовались и серьезной классической музыкой, и пением Шаляпина (с радостью ставили послушать паломникам). Что касается до капиталов, то комментарии тут не излишни. Так что — все правда. Только подана эта правда крикливо и яростно — в традициях атеистической пропаганды.

Прот. Сергий Четвериков в книге «Оптина пустынь» писал:

«Монастырь подвергся уничтожению не сразу... С великой скорбью покидали дорогую обитель оптинские иноки. Последняя всенощная, совершенная в Оптиной пустыни, была 15 июня 1924 года.

С тех пор страшная разрушительная работа пронеслась над обителью и кладбищем. Осталось несколько зданий... Скит и все во Скиту уцелело в большей целости, нежели в основном монастыре...»

К месту будет привести еще один документ — бесхитростное стихотворение, написанное кем-то из оптинских насельников (подпись неразборчива), судя по стилю, из простецов, но совестливым, оттого-то и особенно несчастным. Он оказался в числе тех, кто лишен был душеспасительной своей обители, а значит и вынужденный медленно, мучительно умирать.

Стихотворение помечено 1923 годом, когда запечатали последний оптинский храм и становилось ясно: Оптины уже нет и долго не будет. До возобновления родной обители никто из оптинцев не доживет. Приводим стихотворение целиком.


Правда об упразднении Оптиной пустыни 1923 года

Была прекрасная погода,

Но ничего не веселит,

Лишь плакать и скорбеть велит.

Советская власть церковь запечатала, и не служили,

Отцы и братия сокрушались и тужили.

Вдруг милость оказали

И служить приказали.

В настоящее время служат и поют,

Усердно причащаются и слезы льют.

Это всемирная радость и утешение,

Для всех грешных спасение.

Просили расписаться, чтобы монахи выходили,

Себе место бы находили.

Вторично скорбь и беда —

Оставить Оптину навсегда.

Отец и старец нас оставил,

Сугубо плакать и скорбеть заставил.

Монахи без глаз и без ноги

Просили меня: помоги!

Суббота и другая —

Прости, Оптина, дорогая!

Комиссар сказал:

«Послушники и монахи,

Убирайтесь на своих ногах».

Монахи начали собираться,

Вещи брать и убираться.

Кто остригся в баланжи,

Так благоразумно себя держи.

Кто из тульских цеховых —

С малолетства нет родных.

Старик семидесяти шести лет,

Ни сапог, ни дома нет.

Оптина, дорогая, тихое пристанище, душевный покой,

Не знаю, где еще найти такой.

Она всегда странных принимала,

Кормила и душевно питала.

Должно, мы прогневали Бога —

Вот нам широкая дорога,

Куда хочешь иди —

Нет настоящего пути.

И виноватого не найдешь,

А сам от себя не уйдешь.

Господь вразумляет,

А не умерщвляет.

Аминь.

Замутненному русскому обществу, взявшемуся строить будущее «счастье», не услышать было в суматохе тихого плача старого монаха, лишенного благоговейного покоя и даже простого теплого угла. Но история наша все помнит.

Публикацию подготовил Ю. М. ГУПАЛО