Архив номеров Номер 3

Книга Товита

 

Мой отец с большим предубеждением относился к отцу Иоанну Кронштадтскому. Его чудеса и необыкновенную популярность объяснял гипнозом, темнотой окружающих его людей, кликушеством и т. п.

 Жили мы в Москве, отец занимался адвокатурой. Мне в то время минуло четыре года, я был единственным сыном и в честь отца назван Сергеем. Любили меня родители безумно.

 По делам своих клиентов отец часто ездил в Петербург. Так и теперь он поехал туда на два дня и по обыкновению остановился у своего брата Константина. Брата и невестку он застал в волнении: заболела их младшая дочь Леночка. Болела она тяжело, и хотя ей стало лучше, они пригласили отца Иоанна отслужить молебен и с часу на час ожидали его приезда.

 Отец посмеялся над ними и уехал в суд, где разбиралось дело его клиента. Вернувшись в четыре часа обратно, он увидел у братниного дома парные сани и огромную толпу людей. Поняв, что приехал о. Иоанн, он с трудом пробился к входной двери и, войдя в дом, прошел в зал, где батюшка уже служил молебен. Отец стал в сторону и с любопытством стал наблюдать за знаменитым священником. Его очень удивило, что о. Иоанн, бегло прочитав положенное перед ним поминание с именем болящей Елены, стал на колени и с большой горячностью начал молиться о каком-то неизвестном тяжко болящем младенце Сергии. Молился он о нем долго, потом благословил всех и уехал.

– Он просто ненормальный! – возмущался мой отец после отъезда батюшки. – Его пригласили молиться об Елене, а он весь молебен вымаливал какого-то неизвестного Сергея.

– Но Леночка уже почти здорова, – робко возражала невестка, желая защитить уважаемого всей семьей священника.

 Ночью отец уехал в Москву. Войдя на другой день в свою квартиру, он был поражен царившим в ней беспорядком, а увидев измученное лицо моей матери, испугался:

– Что у вас здесь случилось?

– Дорогой мой, твой поезд не успел, верно, отойти еще от Москвы, как заболел Сережа. Начался жар, конвульсии, рвота. Я пригласила Петра Петровича, но он не мог понять, что происходит с Сережей, и попросил созвать консилиум. Первым долгом я хотела телеграфировать тебе, но не могла найти адреса Кости. Три врача не отходили от него всю ночь и наконец признали его положение безнадежным. Что я пережила! Никто не спал, так как ему становилось все хуже, я была как в столбняке.

 И вдруг вчера, после четырех часов дня, он начал дышать ровнее, жар понизился, и он уснул. Потом стало еще лучше. Врачи ничего не могут понять, а я тем более. Сейчас у Сережи только слабость, но он уже кушает и сейчас в кроватке играет со своим мишкой.

 Слушая, отец все ниже и ниже опускал голову: вот за какого тяжко болящего младенца Сергия так горячо молился вчера отец Иоанн Кронштадтский.

 

КАВЕРНЫ

 

Сейчас это маленькая сгорбленная старушка в черной бархатной скуфейке и длинной монашеской мантии. Ей восемьдесят четыре года, но она еще бодро двигается, опираясь на палочку, и не пропускает ни одной церковной службы. Зовут ее мать Людмила.

 Много лет тому назад она была высокой стройной послушницей, но все окружающие смотрели на нее с жалостью: каверны покрывали ее легкие, и она доживала последние дни, так сказал известный таллинский врач, к которому ее возила матушка игумения.

 Терпеливо ждала молодая послушница своей смерти.

 Как-то в ясный весенний день в монастырь приехал о. Иоанн. Радость охватила насельниц. Найдя удобный момент, игумения, держа под руку, привела к нему больную.

– Благословите, дорогой батюшка, нашу больнушу, – попросила она.

 Отец Иоанн внимательно посмотрел на девушку и сокрушенно покачал головой:

– Ах, какая больная, какая больная!

 И, не сводя с больной пристальных глаз, он коснулся ее груди и сделал такой жест, как будто собирал вместе какую-то расползшуюся ткань. Собрал, крепко сжал пальцами и даже повернул их в сторону, чтобы было покрепче. Потом притронулся к другому месту на груди и, покачивая головой, повторил тот же жест, затем перевел руку дальше, и таким путем он, сокрушенно вздыхая и молясь, как бы стягивал невидимые окружающим раны. Потом благословил больную и очень просто сказал:

– Ну, слава Богу: поживешь, и долго поживешь, правда, болеть будешь, но это ничего.

 Никто не придал особенного значения странным действиям Великого батюшки, но все заметили, что после его отъезда больная начала поправляться.

 Через год после этого случая матушка игумения ехала в Таллин и захватила с собой выздоравливавшую девушку, чтобы показать для проверки тому врачу, который предсказал ей скорую смерть.

 Старый врач был очень удивлен, увидев свою пациентку поздоровевшей. Внимательно осмотрев ее, он попросил разрешения сделать рентгеновский снимок легких и, рассматривая его, качал головой:

– Ничего не понимаю! Ваши легкие были испещрены дырками, но какая-то могущественная рука починила их, затянув смертельные каверны и покрыв их рубцами. Вы давно должны были умереть, но вы живы и будете жить. Дорогое дитя, над вами совершено великое чудо!

 

НЕИЗЛЕЧИМАЯ БОЛЕЗНЬ

 

По национальности я русская, но еще мои прадеды переселились в Эстонию, там я и родилась. Семья наша была религиозная, в школах в то время преподавали Закон Божий; я верующая с того момента, как себя помню.

 В детстве я была веселой и энергичной, много шалила с подружками, но в десять лет у меня неожиданно заболела левая нога в голеностопном суставе. Вначале боль была незначительная, но постепенно она стала усиливаться, и родители показали меня врачу.

 Он немедленно уложил меня в постель, назначил лечение, но лучше не стало. Утомленная долгим лежанием, я попробовала ходить, ведь я была еще ребенком, хотелось поиграть, побегать, но оказалось, что от резкой боли я не могу стать на ногу. Заказали костыли, и я начала ходить только с ними.

 Днем нога болела терпимо, но по ночам я мучительно страдала и так кричала, что никому не давала спать. Кончилось тем, что родители отвезли меня в Тарту и поместили в больницу, где меня лечили опытные врачи и профессора. Я пролежала в ней несколько месяцев, не получив никакого облегчения.

 Наконец в одно страшное для меня утро к моей кровати подошли два врача и принялись ласково, но очень настойчиво уговаривать дать согласие на ампутацию ступни, так как вылечить ее невозможно. Если же я откажусь от ампутации, нога может заразить весь организм.

 Слушая врачей, я сразу представила себе, как сделаюсь калекой и буду ходить по городу без ноги. Калек я боялась с самого раннего детства, они мне внушали ужас и такое непреодолимое отвращение, что при виде их я убегала. Поэтому, когда врачи умолкли, я начала отчаянно плакать... Они испугались и старались успокоить меня, но я плакала безутешно, а когда приехали родители, потребовала, чтобы меня немедленно увезли домой.

– Ты опять будешь кричать по ночам от боли, – сказал отец.

– От меня никто не услышит ни одного стона, – пообещала я и сдержала слово. Мне тогда было двенадцать лет.

 Вернувшись домой, я редко встречалась с подружками, а больше сидела или лежала дома и читала. Книги мне приносил наш знакомый батюшка, о. Василий. Особенный интерес вызывали у меня описания чудесных исцелений. По ночам, когда боль в ноге доводила меня до того, что я зарывалась лицом в подушку, чтобы никто не услыхал моих стонов, я думала о том, что попрошу родителей повезти меня в Пюхтицу к Чудотворному образу Царицы Небесной и там буду молить Ее исцелить мою ногу.

 С наступлением весны мое состояние ухудшилось, но я продолжала вставать с постели, убирала комнату, выходила в наш садик, только на улице старалась не показываться, боялась, что из-за костылей кто-нибудь назовет меня калекой.

 Лето подходило к концу; наступил Успенский пост, и начались разговоры о приближении праздника в Пюхтице.

 
В то время из многих городов и сел, находившихся не очень далеко от монастыря, шли туда к Успенову дню крестные ходы. Собирался народ, брали иконы, хоругви и вместе с духовенством шли пешком на праздник к Царице Небесной. Некоторые ехали сзади шажком, кто на подводах, а кто в экипажах, и подвозили уставших или больных. Народ пел молитвы, псалмы. В лежащих на пути селах останавливались и служили молебны; к пришедшим присоединялись местные богомольцы со своей святыней, и, как ручейки в реку, в крестный ход вливались новые массы людей, и к Пюхтице он подходил мощный, растянувшись по дороге длинной извили-стой лентой.

 Такие крестные ходы шли из разных мест, и в конце концов вокруг монастыря и в его ограде собиралось огромное количество паломников. Из нашего города крестный ход выезжал на пароходе до Сыренца, а оттуда шел 25 километров пешком в монастырь.

 К этому времени у меня созрело твердое решение не ехать в Пюхтицу поездом, как я думала раньше, а идти вместе с нашим крестным ходом. Я полагала, что родители одобрят мое желание и пойдут вместе со мной, но они решительно отказались, ссылаясь на то, что у них нет лишних денег. Тогда я пошла к своей бабушке, попросила у нее крону и уехала с крестным ходом одна. На пароходе я встретила о. Василия с матушкой и очень им обрадовалась.

 Доплыв до Сыренца, мы вышли на берег, и я, став на костыли, пошла с народом, но пройдя, надо полагать, километр, начала отставать. Моя нога к тому времени уже не могла становиться на всю ступню, пронзающая боль не давала этого, я ставила ее боком, вывернув подошву внутрь. Вот когда я стояла и горестно думала, как пойду дальше, со мной поравнялась подвода, и сидевший в ней дедушка предложил довезти до обители. Меня будто кольнуло в сердце: сесть и ехать? А как же мое решение идти пешком? Я поблагодарила, собрала все силы и пошла... Не было ни одной подводы, ни одного экипажа, из которых бы не раздавались голоса людей, приглашавших меня сесть к ним. Я всех благодарила и, прикусив губы, шла, шла, шла...

 Вечером мы подошли к Овсову, там стояла часовня, я села на ее ступеньки и почувствовала: "Все... Дальше двинуться не могу ни на один шаг".

– Надюша, – уговаривали меня о. Василий с матушкой, – пойдем к нашим знакомым, если не можешь дойти, мы тебя донесем. Там вымоешь ноги, покушаешь и ляжешь в теплую постель.

 Я не согласилась. Мне было так плохо, что я знала – если лягу, то уже больше не встану. Лучше просижу на ступеньках всю ночь, а завтра, если не смогу идти, поползу в Пюхтицу. А нога сильно распухла и неподвижно, как бревно, лежала передо мной.

 Кто-то из богомольцев дал мне поесть, чья-то добрая душа укутала теплым платком, и я уснула.

 Утром меня снова накормили, я помолилась, взяла костыли и пошла. Нога отдохнула, и я шла бодро, но чем ближе к Пюхтице, тем становилось труднее. Наступать на ногу я уже не могла, а тянула ее по земле, отстав от самых отстающих. Дороге же, казалось, не будет конца.

 Но вот показались первые домики Пюхтицы и блеснул крест на церкви преподобного Сергия. Теперь только подняться в гору, и я буду в монастыре. Все, с кем я вышла из Овсова, давно уже, верно, молились в соборе, а я только вползла в заполненную народом монастырскую ограду и села прямо на землю, потому что все скамейки были заняты.

 Отец Василий разыскал меня.

– Мы опоздали, – сказал он, – литургия давно началась. Когда она окончится, к источнику пойдет крестный ход. Я тебе советую: не ожидай всех, а иди к источнику сейчас, чтобы в такой огромной толпе тебя не затерли.

– Нет, пойду со всеми.

 Я очень устала, но как только раздался колокольный звон и из дверей собора вышло духовенство и люди с носилками, на которых был установлен чудотворный образ Царицы Небесной, ощутила прилив сил и пошла с богомольцами.

– В Рождестве девство сохранила еси, – звенели голоса монашек.

– Во Успении мира не оставила еси, – мощно подхватил народ. И под звон колоколов, под пение людей образ будто поплыл над морем человеческих голов.

 Светило солнце, переливались драгоценные камни на окладе, качались цветы, украшавшие образ, а он плыл и плыл, как золотая лодка, и мне показалось, что это не икона, а Сама Царица Небесная и что я должна скорей, пока Она еще здесь, выполнить все задуманное мною.

 Вы спрашиваете, молилась ли я в это время? Не знаю, что вам на это ответить... С того момента, как врачи сказали, что у меня костный туберкулез, и предложили ампутацию, я мысленно была с Царицей Небесной. Это не значит, что я все время молилась, нет, но я думала о Ней, жаловалась Ей. Я вам уже рассказывала, что по ночам меня изводили сильные боли, так вот, мне тогда часто казалось, что Она была где-то близко...

 Стечение людей на празднике было такое большое, что идущие в начале крестного хода уже подошли к часовне, и там начался молебен, а идущие в его конце еще не вышли из ограды...

 Я доплелась до источника, когда там уже все окончилось и крест-ный ход повернул обратно. Возле часовни толпилось много людей, я с трудом протиснулась к небольшому бассейну, в который стекала вода из источника. Отец Василий поджидал меня возле него.

– Разуй, Надюша, ногу, а я буду поливать ее водой.

 Я сбросила пыльный башмак, сняла чулок, поставила ногу на землю, а о. Василий черпал кружкой воду из бассейна и лил на нее. Я старалась сделать так, чтобы подошва стала не боком, а прямо, но от боли это не удавалось. Я помогала рукой, выпрямляя ступню, а о. Василий, не останавливаясь, поливал ногу.

 Наконец вся подошва коснулась земли, я нажала на нее что было силы и, странно, не ощутила боли. Нажала еще... Нога не болела. Я твердо стала на нее, притопнула. Боли нет... Шагнула – идет свободно... Вынула из-под рук костыли, попробовала идти без них – могу. Обошла часовню... Ноги шли так, как ходили до болезни. Тогда я прислонила костыли к стене часовни и пошла в собор.

 Что я чувствовала? Не могу передать... Я была как бы не в себе, и только по временам принималась вертеть левой ногой: не появится ли знакомая острая боль; но нога была такой же здоровой, как раньше.

 Три дня после этого я не могла есть, даже вид пищи был мне противен.

 Когда наш крестный ход отправился в обратный путь, я пошла с ним. В городе народ встречал нас, среди встречающих была и мама. Увидев, что я без костылей, она заплакала и бросилась ко мне. Когда успокоилась, сказала:

– Твоя вера, Надюша, оказалась сильнее моей.

 С того времени много лет прошло, но нога у меня, слава Богу, никогда больше не болела; а я каждый год приезжаю в Пюхтицу на Успенов день.

 

В ВОЕННЫЕ ГОДЫ

 

Шел второй месяц войны. Вести с фронта приходили тревожные; у нас на заводе прошел слух об эвакуации, и я начал готовить к ней заводскую лабораторию, которой заведовал. В конце августа мне позвонили утром из парткома и попросили немедленно прийти. В кабинете секретаря парткома толпилось несколько человек; по тем распоряжениям, которые он давал им, я понял, что завод эвакуируется. Отпустив всех, секретарь обратился ко мне:

– Юрий Павлович, немцы прорвали линию обороны и быстро продвигаются в нашем направлении. Завод эвакуируется ночью, а сию минуту должно быть вывезено самое дорогое для всех нас – дети. Вы назначены ответственным по эвакуации заводского детсада и его персонала. Детей сто два человека. Поедете в двух грузовиках, третий повезет продукты и все необходимое. Машины поведут лучшие водители – Пинчук Михаил Степанович и Костя Рябченко, на третьей машине – Светлана Уткина. В помощники вам даем Финикова. В этом пакете – документы, деньги, маршрут. Выезжать сейчас, без промедления. Ваша жена ожидает вас внизу с вещами. Ну, доброго пути и до скорой встречи!

– А как же лаборатория? – растерянно спросил я.

– Все будет сделано вашим заместителем, не беспокойтесь. Счастливо!

 Как во сне прощался я с сослуживцами, обнимал жену, говорил ей какие-то ободряющие слова.

 
На заводском дворе стояли готовые к отъезду крытые брезентом грузовики; заглянул – ребят битком набито, сидят перепуганные, недоумевающие, многие плачут. Поздоровался с заведующей садом, воспитательницами и пошел к передней машине. За рулем сидел Михаил Степанович, кряжистый сильный человек со спокойно-сосредоточенным выражением лица и легкой смешинкой в глазах. Мы давно знали друг друга. Я вскочил в кабину, пожал ему руку и сел рядом.

– Пошли? – спросил он.

– Да.

 Михаил Степанович нажал сирену, и мы тронулись. За грузовиками бежали и что-то кричали матери, отцы, бабушки, дети плакали и тянули к ним руки. Я все видел, все слышал, но был как в полусне.

 Машины выехали за город и покатили по загруженному тран-спортом шоссе. Не прошло и часа, как немецкий самолет закружил над нами, и снаряд упал на обочину дороги.

– Тикать надо с нашим грузом, – проворчал Михаил Степанович и повел грузовик к лесу, мимо которого шло шоссе. Я оглянулся – Костя и Светлана ехали за нами. Постояв в лесу, пока не окончился обстрел, мы снова тронулись в путь, но не прошло и часа, как немецкий самолет застрекотал над головами. Местность была лесистой, и мы успели благополучно скрыться в чаще деревьев.

 Понимая всю опасность нашего положения, я собрал Финикова, шоферов, заведующую детским садом, и мы стали совещаться, как ехать дальше.

– Я думаю так: пока дорога идет возле леса, то доедем до Красного вала и там остановимся дотемна, потому что дальше пойдет 90 километров ровной местности. А ночью нас немцу не увидеть, вот ночью мы и поедем, – предложил Михаил Степанович.

– А как же в темноте без фар ехать? – забеспокоился осторожный Фиников.

– Если ночь без облаков, то очень просто, а вот ежели облачка – поплутаем, – усмехнулся Костя.

 Доехав до Красного вала, мы остановились. Я заставил Финикова и шоферов лечь спать, а на себя взял охрану нашего маленького лагеря. Меня поразила тишина, царившая среди детей: никто не капризничал, не плакал, они молча жались к своим воспитательницам и няням, и личики у них были сосредоточенные.

 Когда совсем стемнело, мы тронулись в путь.

– Вы эту дорогу хорошо знаете? – спросил я Михаила Степановича.

– Нет, здесь ездить не приходилось, но вы не беспокойтесь, шоссе идет до самой Ветвички, и мы его к утру проскочим, а дальше дорога такой чащобой пойдет, что никакой немец не увидит.

 Тихо зашелестел дождь. Я смертельно устал. Шепот дождя убаюкивал меня, глаза слипались, голова упорно падала на грудь, и я уснул. Проснулся оттого, что машина остановилась.

– Что случилось?

– По полю едем, с дороги сошли, – сердито отвечал Михаил Степанович, – темнота ведь, как в животе у негра. Ну-ка, хлопцы, пошукайте дорогу, – обратился он к подошедшим Косте и Финикову.

 Дороги не нашли.

– Пойдем по компасу, – сказал Михаил Степанович. – Не стоять же на месте.

 Едва мы тронулись, я уснул снова. Сильный толчок машины и громкий окрик разбудили меня.

– Ну куда же этот человек под колеса прет, соображения нет! Чего надо?

 Я посмотрел в окно. В нескольких шагах от нас, резко белея в густой черноте ночи, стояла женская фигура с раскинутыми в обе стороны руками.

– Гражданка, чего вам надо?

 Женщина молчала. Шофер выскочил из кабины, но через минуту, бранясь, вернулся обратно:

– Никого нету. Померещилось мне, что ли?!

– Нет, женщина здесь стояла, – сказал я, – высокая, в белом.

– Значит, спряталась, нашла время шутки шутить, а у меня от нее аж мороз по коже, – занервничал вдруг Михаил Степанович.

 Он тронул машину, но колеса не успели сделать второй оборот, как белая фигура появилась вновь, и я почувствовал от ее появления страх, доходящий до смертного ужаса, особенно от предостерегающе раскинутых рук.

– Михаил Степанович, остановитесь! – отчаянно закричал я.

 Мы оба выскочили из кабины, к нам подбежал Костя:

– Что случилось?

 Не ожидая нас, Михаил Степанович бросился к стоящей женщине, и через секунду оба исчезли из моих глаз.

– Скорей ко мне! – вдруг раздался вблизи его крик.

 Мы побежали на голос.

– Осторожно, стойте! – сдавленным голосом прошептал он, указывая на что-то рядом с нами. Мы посмотрели и отпрянули – там был обрыв. Мы стояли на его краю, камешки с шорохом падали вниз, когда мы делали неосторожное движение.

– Почему стоим? – подбежала к нам Светлана.

– Вот поэтому, – проворчал Костя, показывая на обрыв.

 Светлана ахнула и всплеснула руками.

– Кабы не Она, – Михаил Степанович снял шапку, – все бы сейчас там, на дне, были.

 Его голос дрожал, он едва стоял на ногах.

– Дядя Миша, да кто Она-то? – испуганно спросил Костя.

– Ты что, дурак али малохольный, что не понимаешь?! Кто же мог быть еще, как не Матерь Божия?!

– Где ж Она была? – робко прошептала Светлана.

– Здесь, сейчас, – так же шепотом ответил Костя и тоже снял шапку.

 

НАЧАЛО

 

Снег, снег, снег... Он слепит глаза, а я во всю мочь бегу по улице поселка.

 Мне 16 лет, я секретарь школьной комсомольской ячейки. Сегодня наш кружок самодеятельности ставит спектакль в заводском клубе, и я играю главную роль. Выучила ее назубок, а вот костюм не готов, из-за него и торопиться приходится.

 Дома никого нет, отец в командировке, мама, верно, ушла к бабушке.

 Открываю сундук и вытаскиваю необъятной ширины театральную юбку. К ней надо пришить оборку и позумент. Эх! Хоть бы Катя пришла помочь! Из всех подруг Катя самая любимая; она – дочь священника, а вот я в Бога никогда не верила, да и как можно верить, если религия – дурман? Катя тоже участвует в самодеятельности, только ей не везет: она хочет играть главные роли, а достаются ей самые незначительные. Но она вышла из положения: выучивает то, что нравится, и разыгрывает для себя. Над ней посмеиваются, а Кате хоть бы что! Ну, надо быстрей шить, а то за мной скоро девочки с ребятами зайдут, чтобы вместе идти в клуб. Что это у меня голова начала болеть так сильно и в жар бросает!.. Какая бесконечная оборка, а голова до того болит, что пальцы не слушаются. Нет, не могу больше шить, лягу, а то мне все хуже и хуже...

 За дверью слышны голоса, топот ног, и в комнату вваливается шумная ватага участников спектакля. Увидев меня лежащей, они бестолково суетятся возле моей кровати. Но вот кто-то ставит мне градусник, кто-то стаскивает с моих ног валенки, которые я не могла снять, и покрывает меня одеялом.

– Василь, – слышу голос Кима, – беги за врачом. Майя, разыщи Люсину маму. Катя, вытащи градусник. Сколько? 41! Ой-ой-ой!

 Пришла мама. Мне так плохо, что я ничего не могу ей сказать. Ким сует мне в рот таблетку:

– Проглоти, сестра из поликлиники прислала, врач уже ушел, сегодня ведь суббота.

 Я с отвращением выплевываю горькое лекарство и плачу от боли, от тяжести во всем теле и от какой-то гнетущей тоски.

 Все уходят в клуб. Катя задерживается и говорит маме:

– Надежда Андреевна, я после спектакля прибегу к вам и буду ночевать с Люсей, так что вы можете спокойно идти в ночную смену.

 Да, Кате придется сегодня играть и свою и мою роль.

 В ушах – страшный звон... как мне плохо, я, верно, умираю... Мама кладет мне на лоб мокрое полотенце, но я его сбрасываю и мечусь по кровати. Простыни жгут тело, подушка тоже раскаленная. Хотя бы немного прохлады!..

 А откуда это такой свет появился в комнате? Яркий и вместе с тем мягкий, нежный. Что это? В самом центре света образ Казан-ской Божией Матери, я его хорошо знаю, такой висит у бабушки. Только это не изображение, а Святая Дева живая, и волны радости идут от Нее ко мне.

– Мама, – неожиданно громко говорю я, – Божия Матерь пришла к нам.

 Мама подходит ко мне и плачет:

– Деточка, это тебе перед смертью кажется – ты умираешь.

 А сияние все торжественней, все ярче, и в его свете справа от Божией Матери я вижу Лик Христа. Он как бы написан на полотенце, мне даже золотые кисти видны на краю полотенца, и вместе с тем я чувствую, что Лик живой и смотрит на меня кроткими, необыкновенными глазами.

– Мама, Сам Бог здесь, – шепчу я, и откуда-то издалека слышу ее плач и причитания.

 Мощная радость охватывает все мое существо. Я теряю представление о времени, о том, где я, мне хочется только одного: чтобы это никогда не кончалось. Два лика в неземном сиянии и я, и больше ничего, ничего не надо...

 Но свет погас так же быстро, как появился. Лежу долго и не шевелюсь. Что-то новое вошло в меня, я – как наполненная до краев чаша.

 Прижимаю руки к груди и встаю. Но как же так, ведь я была очень больна, умирала, а сейчас совершенно здорова? Мама испуганно подходит ко мне:

– Люсенька, что с тобой? Ляг, родная.

– Нет, мамочка, у меня все прошло, потрогай: руки холодные и голова, и ничего не болит. Дай я помогу тебе собрать вещи, и скорей иди на завод, а то опоздаешь. Не беспокойся, я совершенно здорова.

 Мама уходит, а я жду Катю. Только ей одной я могу рассказать о том, что произошло со мною, больше никому. Ах, скорей бы она пришла!

 Скрип снега под окном, топот быстрых Катиных ног – и вот она сама на пороге. На платке и шубе – снежинки, лицо в гриме, а глаза тревожно смотрят на меня.

 – Катя, Катя, ты знаешь, что случилось! – кричу я. – Ты только послушай!

 Мы проговорили всю ночь, а рано утром Катя повела меня к своему отцу. Первый раз в жизни я исповедовалась и причастилась...

 Так началась моя новая жизнь.

 

ПРОЩЕНИЕ

 

Выйдя на пенсию, я начал каждое лето проводить в Печорах. Снимал в городе комнату, где только ночевал, а весь день не выходил из монастыря. Среди монахов у меня появились большие друзья, кроме того, я старался в меру своих сил быть полезным обители.

 Как-то вечером я уже собрался к себе на квартиру, как меня по дороге к Святым вратам остановил знакомый иеромонах и попросил:

– Виктор Сергеевич, не могли бы вы взять к себе на два-три дня этого молодого человека? В городской гостинице нет мест, а из печорских жителей он никого не знает. Возьмите, юноша хороший.

 Я согласился, и молодой человек (его звали Павлом), длинный и неуклюжий, в модных брюках и остроносых башмаках, пошел ко мне.

 За ужином он рассказал, что живет в Ленинграде, учится в институте и работает лаборантом в "ящике". Семья неверующая.

– Отец – слесарь и человек некультурный, – юношеским баском повествовал Павел, – он со мной из-за религии до драки доходит. А как-то напился и пошел в милицию жаловаться, что я в Бога верую. Там народ умный, и его выставили. С матерью тоже трудно, она одно твердит: "И в кого ты такой псих уродился, лучше бы с девушками в кино ходил, а не по церквам бегал". Икону у меня со стола убирает, лампадку зажечь не дает. Брат есть, монтером работает, он меня и за человека не считает. Сестренка, та еще маленькая, только в школу пошла. Иногда про Бога спрашивает. Я ее даже причастил один раз. А сейчас я в отпуске. Своим сказал, что на взморье в Ригу еду, а сам по монастырям. В Загорске был, в Почаеве, а под конец сюда приехал. Очень нравится.

 Все три дня, которые Павел провел у меня, он или жадно читал духовные книги, или был в монастыре. Вечерами мы с ним подолгу беседовали и ели картошку в мундире. Перед отъездом Павел мне озабоченно сказал:

– Одна здешняя женщина, эстонка, продает очень красивые вещи своей вязки, хотел всем своим купить у нее что-нибудь в подарок, но денег надо рублей двадцать пять, а у меня только на обратный билет.

 Я подумал и сказал:

– У меня есть деньги, но тоже только на обратную дорогу, я ведь через неделю возвращаюсь домой в Ленинград, но о. Иоанн дал мне 50 рублей на покупку красок, я могу дать вам из них, а вы мне по приезде вернете.

– Не задерживая! – обрадовался Павел. – Дома у меня деньги есть, я ведь прилично получаю.

– Ну и прекрасно, а то у меня пенсия небольшая, и, кроме того, я каждый месяц сестре посылаю, так что мой денежный вопрос стоит остро, задерживать же о. Иоанна с получением красок мне не хочется.

 Павел еще упросил меня дать ему на прочтение одну из моих книг.

– Как приедете в Ленинград, сейчас же мне позвоните, и я мигом принесу вам и деньги, и книгу.

 Мы дружески распрощались, и Павел уехал, а я прожил еще неделю и тоже вернулся в Ленинград. Человек я вдовый и живу один. Приехав, привел свою комнату в порядок, получил пенсию, сделал покупки и спустя два дня позвонил Павлу. Он пришел немедленно, вручил мне с благодарностью книгу и выпросил еще две, которые я дал с условием не задерживать. Прощаясь, Павел небрежно сказал:

– А денежки не принес, нет сейчас.

 Меня покоробило: ведь я предупреждал Павла о своей материальной несостоятельности, а ему хоть бы что! Но потом упрекнул себя за излишнюю строгость к молодому человеку и успокоился.

 

Прошло два месяца, от Павла ни слуху ни духу. Позвонил ему, спросил, как живет и когда думает вернуть книги. Отвечал Павел очень беспечно, сказал, что книги "читают", и высказал неудовольствие по поводу того, что я его тороплю.

 Прошло еще полтора месяца, я давно отправил о. Иоанну краски, купленные на мои деньги, и, не получая от Павла вестей, начал беситься: "Пользовался моим гостеприимством, взял книги, чужие деньги и... сгинул". Мое раздражение на юношу дошло до того, что я начал мысленно составлять ему едкое письмо, но письма не написал, а чтобы успокоиться, решил прибегнуть к самому верному средству – говению.

 Проходил пять дней в храм и вечером пятого дня остался после всенощной исповедоваться. Собралось нас несколько человек. Священник, мой духовный отец, проникновенно читал молитвы перед исповедью. Я стоял смущенный и неспокойный, перебирая в памяти свои грехи, и волновался от того беспорядка, который царил в моем сердце. В голову приходил Павел. И вдруг острая мысль пронзила меня: "Пришел просить о прощении, а сам не можешь простить Павла".

 "Но он виноват!" – завопил кто-то в моем сознании. "А как я его поношу все время, – ответило сердце, – он ведь еще мальчишка, борец за веру в своей семье. Деньги отдаст потом, а не отдаст, Бог с ним, я его прощаю. Спаси его, Господи, и помилуй, а меня прости, что осуждал Павла так мерзко и так жестоко". Я стал на колени, прижался лбом к холодному полу, и на сердце у меня стало тихо и так хорошо, что не могу рассказать.

 Утром я причастился и умиротворенный пошел домой.

 Вечером я открыл входную дверь, чтобы выйти на лестницу и вынуть из ящика почту, и вижу: на пороге Павел собирается нажать кнопку звонка. Шея обвязана толстым шарфом, лицо красное, голос хриплый.

– Виктор Сергеевич, простите, что я так долго не приносил вам ни книг, ни денег. Вот, пожалуйста, возьмите, – он протянул и то и другое. – А зайти, спасибо, не могу! У меня сейчас очень высокая температура, я на бюллетене, но не мог лежать, очень хотелось отнести вам долг. Не сердитесь на меня, а если что нужно, звоните, я к вашим услугам.

 

РОДИТЕЛЬСКАЯ ЧАСТЬ

 

По утрам, проводив своих – кого на работу, кого в школу, – мы садимся с Верой Федоровной (соседкой по квартире) на кухне и чаевничаем. Никого нет, тишина, слышно только, как на верхнем этаже кто-то играет на скрипке.

– Вы не знаете, что с Настей случилось? – спросила меня Вера Федоровна за одним таким чаепитием.

– А что?

– Я сегодня вышла в пять часов в переднюю, а мимо меня – Настя. Красная, зареванная, и куда-то очень спешила. Два года в нашем доме живет, и я ни разу не видела, чтобы она плакала.

– А помните, в прошлом году, когда из деревни телеграмма пришла, что мать умерла, как она рыдала, – напомнила я.

– То особое дело, об отце она тоже плакала, он через месяц после матери умер, а теперь с чего? Настя – комсомолка, на рабфаке отличница и по-пустому лить слезы не станет, случилось что-то, не иначе.

 Мы окончили чай. Вера Федоровна принялась убирать посуду, а я собираться в молочную.

– Доброе утро! – раздалось с порога.

 Мы обернулись, перед нами стояла Настя. Как обычно, красная косынка лихо сидела у нее на затылке, волосы кудрявились надо лбом, но лицо было очень взволнованное и торжественное. В руке она держала что-то завернутое в платочек.

– Ты куда это ни свет ни заря бегала? – ворчливо спросила Вера Федоровна.

– Ах, тут такое дело вышло, что сразу не объяснишь. – Настя села на табурет, концом косынки вытерла лицо и вздохнула.

– Да что же случилось?

– Ой, родненькие, ой, голубчики, – вдруг по-деревенски заголосила Настя. – Родители мои еще года нет, как померли, а ведь я, подлая, их начисто забыла и на могилки не ездила. Все дела, все недосуг, все куда-то бегу... И вот сегодня ночью мне снится, будто иду я красивым садом. Помните, когда меня от рабфака в Ялту посылали, я, вернувшись, все вам про Никитский сад рассказывала, так этот в сто раз лучше. Так вот иду я этим садом, любуюсь и выхожу на поляночку. Она вся цветами поросла, а посередине нее большой стол стоит, богато убранный, и за ним разные люди сидят и кушают. "Вот, думаю, где хорошо", а потом повернулась в сторону и вижу: под деревом, сгорбатившись, мои старики стоят, несчастные такие, вроде как нищие на паперти. Я к ним: "Чего дерево подпираете? Идите садитесь". А они только головами замотали: "Нельзя, здесь нашей части нету".

 И тут мне кто-то без слов объяснять стал, что я попала на тот свет, что за столом сидят покойники, а у моих родителей нет там части, потому что я их не отпела. Мне до того своих стариков жаль стало, что я как зареву, как закричу, и проснулась. Глянула в окно – утро. Скорей подхватилась и бегом в Теплый переулок, – я от нашей лифтерши слыхала, что там больно хороший батюшка при церкви живет. Бегу бульваром и реву в голос, до того родителей жалко. Прибежала, стучусь в церковь, а сторож спрашивает: "Ты что в этакую рань прибежала?" "Пусти, – кричу, – дедуленька, к старому батюшке, дело у меня есть". Впустил. Батюшка вышел. Маленький, седенький, из себя строгий, а глаза ласковые, так и греют. Я и про комсомольский билет забыла, да бух ему в ноги.

 Потом все рассказала.

– Горе твое поправимое, – говорит. – Вот сейчас до обедни твоих родителей отпоем, а что дальше делать, я тебя научу. Становись пока на колени и молись, чтобы Господь простил.

 Отпел батюшка отца с матерью, объяснил, как мне за них дальше молиться, спросил, умею ли я поминание писать, и ушел в алтарь. Я все, чтобы не перепутать, на бумажке себе записала, а батюшка после обедни подозвал меня и сказал:

– Теперь твои родители свою часть получили, – и дал мне эту просфору.

 Настя бережно развернула платочек, показала нам просфору, поцеловала ее и ушла из кухни. Мы с Верой Федоровной постояли, помолчали и разошлись по своим комнатам.

 

МАТРЕНУШКА

 

Это рассказал мне один ныне уже покойный епископ.

 "В 30-х годах меня заключили в концлагерь. Я тогда был врачом, и мне поручили в лагере заведование медпунктом.

 Большинство заключенных находилось в таком тяжелом состоянии, что мое сердце не выдерживало, и я многих освобождал от работы, чтобы хоть как-нибудь помочь им, а наиболее слабых отправлял в больницу.

 И вот как-то во время приема работавшая со мною медсестра (тоже лагерница) сказала мне:

– Доктор, я слышала, что на вас сделан донос, обвиняют вас в излишней мягкости по отношению к лагерникам, и вам грозит прод-ление вашего срока в лагере до 15 лет.

 Я не спал всю ночь, и когда вышел утром на работу, медсестра сокрушенно покачала головой, увидев мое осунувшееся лицо. После приема больных она мне нерешительно сказала:

– Я вам, доктор, хочу один совет дать, да боюсь, что вы меня на смех поднимете.

– Говорите, – попросил я.

– В том городе, откуда я родом, живет одна женщина, ее зовут Матренушка. Господь дал ей особую силу молитвы, и если она за кого начнет молиться, то обязательно вымолит. К ней много людей обращается, и она никому не отказывает, вот и вы ее попросите.

 Я грустно усмехнулся:

– Пока мое письмо будет идти к ней, меня успеют осудить к пятнадцати годам.

– Да ей писать и не надо, вы... покличьте, – смущаясь, сказала сестра.

– Покликать?! Отсюда? Она живет за сотни километров от нас!

– Я так и знала, что вы меня на смех поднимете, но только она отовсюду слышит, и вас услышит. Вы так сделайте: когда пойдете вечером на прогулку, отстаньте немного от всех и громко три раза крикните: "Матренушка, помоги мне, я в беде!" Она услышит и вас вымолит.

 Хотя и казалось мне все это очень странным и похожим на колдовство, но все-таки, выйдя на вечернюю прогулку, я сделал все так, как научила меня моя помощница.

 Прошел день, неделя, месяц... Меня никто не вызывал. Между тем среди администрации лагеря произошли перемены: одного сняли, другого назначили.

 Прошло еще полгода, и наступил день моего выхода из лагеря.

 Когда мне выдавали в комендатуре документы, я попросил выписать мне направление в тот город, где жила Матренушка, так как еще перед тем как ее покликать, я дал обещание, что, если она мне поможет, буду поминать ее ежедневно на молитве, а по выходе из лагеря первым долгом поеду и поблагодарю ее.

 Получая документы, я услышал, что два парня, которых тоже выписывали на волю, едут в тот город. Я присоединился к ним, и мы отправились вместе. Дорогой я начал спрашивать парней, не знают ли они Матренушки.

– Очень хорошо знаем, да ее все знают и в городе, и во всей округе. Мы бы вас к ней свели, если вам нужно, но мы живем не в городе, а в деревне, и очень уж домой нам хочется. А вы так сделайте: как приедете, первого встречного спросите, где Матренушка живет, и вам покажут.

 По приезде я так и сделал: спросил первого встретившегося мне мальчика.

– Идите этой улицей, – сказал он мне, – потом поверните возле почты в переулок, там в третьем доме слева и живет Матренушка.

 С волнением подошел я к ее дому и хотел было постучать в дверь, но она была не заперта и легко открылась. Стоя на пороге, я оглядел почти пустую комнату, посредине которой стоял стол и на нем довольно большой ящик.

– Люди добрые, есть тут кто-нибудь? – громко спросил я.

– Проходите, владыко святый! – раздался голос из ящика.

 Я вздрогнул от неожиданности.

– Какой же я владыка!

– Будешь, будешь им, – отвечал голос, называя меня по имени.

 Заглянув в ящик, я увидел в нем маленькую женщину, неподвижно лежащую внутри. Она была слепая, с неразвитыми руками и ногами. Лицо у нее было удивительно светлое и ласковое. Поздоровавшись, я спросил:

– Откуда вы знаете мое имя?

– Да как же мне не знать! – зазвучал ее слабый, но чистый голос. – Ты же меня кликал, и я за тебя Богу молилась, потому и знаю. Садись, гостем будешь!

 Я долго сидел у Матренушки. Она мне рассказывала, как заболела в детстве какой-то болезнью и перестала расти и двигаться. В семье была бедность, и мать, уходя на работу, укладывала ее в ящик и относила в церковь. Поставив ящик с девочкой на скамейку, она оставляла ее там до самого вечера. Лежа в ящике, она слушала все церковные службы, проповеди. Прихожане жалели ребенка и приносили то кусочек, то одежонку, а кто просто приласкает и поудобнее уложит в ящике. Священник тоже жалел девочку и занимался с ней. Так и росла она в атмосфере большой духовности и молитвы.

 Потом мы заговорили с Матренушкой о цели жизни, о вере, о Боге. Слушая, я поражался мудрости ее суждений, ее духовному проникновению. Сидя возле нее, я понял, что передо мной лежит не просто больная женщина, а большой перед Господом человек.

 Мне очень не хотелось от нее уходить, так с ней было хорошо и отрадно; и я дал себе обещание навестить ее как можно скорее, но не пришлось. Вскоре Матренушку увезли в Бутырки, где она и скончалась".

 

ПОСЛЕДНЯЯ ЗАУТРЕНЯ

 

1976 год. 24 апреля по новому стилю. Великая суббота...

 В десять часов вечера я пришла к своему духовному отцу, чтобы, как обычно (с тех пор как он заболел), провести вместе Пасхальную ночь. Дочка его поехала на службу в Елохово, а сам о. Александр крепко спал.

 В большой комнате, на застеленном праздничной скатертью столе стояли кулич, блюдо с крашеными яйцами и цветы у портрета покойной матушки.

 Мне стало грустно, одиноко, и, погасив свет, я прилегла на диван. С улицы доносился шум проезжавших машин, но постепенно становилось все тише, и я уснула.

 Разбудил меня бодрый голос о. Александра:

– Почиваете? А я, хоть и плохой священник, но хочу сейчас отслужить заутреню, уже двенадцать. А вы как, встанете?

 Я вмиг соскочила с дивана. Отец Александр стоял в рясе и епитрахили. Мы пошли в его комнату. Я помогла ему завязать поручи, расстелила на письменном столе чистое полотенце, о. Александр положил крест, Евангелие, вынул книжечку с "Последованием заутрени", и служба началась...

 Сначала мы "служили" стоя, но, быстро устав, сели рядом за столом и, забыв все на свете, читали и пели пасхальную службу.

 Отец Александр делал возгласы, а я была и солисткой хора, и чтецом, и народом. Иногда у меня перехватывало горло, и я замолкала, тогда он ободряюще начинал подпевать сам. Когда полагалось делать возглас, голос его звучал тихо, но проникновенно, наполненный внутренней силой:

– Яко Тя хвалят вся силы небесныя и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков.

 По временам он замолкал, и мы тихонько плакали. Не знаю, отчего плакал он, а я плакала от радости, что есть в мире Христос и что я в Него верю.

 Пропели все стихиры. Прочесть слово Иоанна Златоуста целиком о. Александр не мог.

– Дочитайте с дочкой, когда она вернется, – сказал он, – а сейчас еще помолимся.

 И он начал читать ектению. Читал не по служебнику, а свою, импровизированную. Читал, откинувшись всем усталым телом на спинку кресла и глядя полными слез глазами на ярко освещенные лампадой образа.

 Вначале он молился о мире, о Церкви, о Патриархе, о духовенстве и о тех, кто хочет стать на священнический и иноческий путь. Затем умолк и снова начал:

– Спаси и помилуй всех к Тебе, Господи, взывающих и Тебя идущих, – тут он стал читать длинный список имен своих родных, духовных чад, знакомых. Потом повернулся ко мне и сказал: – Будем сейчас вспоминать и своих и чужих, в особых условиях находящихся. Если кого забуду, подскажите. Вот Ларе скоро родить... – Он помолчал и опять поднял глаза к образам:
– Спаси, Господи, и помоги всем женщинам, готовящимся стать матерями, и тем, которые рождают в эту ночь, и чадам их, появившимся на свет.

 И, верно, вспомнив Саню и Сашу, Танечку и Мишу, продолжал:

– Благослови и пошли мир, спокойствие и тишину всем, в брак вступить собирающимся...

 А мужей, оставленных женами, и жен, оставленных мужьями, – утешь и вразуми.

 Спаси и наставь деток, без родителей оставшихся.

 Сохрани стариков в их старости. Не дай им пасть духом от болезней, печалей и одиночества.

 Спаси и сохрани сражающихся в бою, тонущих в морской пучине, подвергающихся насилию и нападению злых людей.

 Огради одиноких путников, идущих по дорогам и заблудившихся в лесной чаще.

 Спаси бездомных и дай им верный приют, накорми голодных, огради от всякой неправды и злого навета заключенных в тюрьмах и лагерях и пошли им утешение и свободу.

 Помилуй прокаженных, больных всеми болезнями, какие есть на свете, калек, слепых, слабоумных.

 Помилуй, дай светлую пасхальную радость живущим в инвалидных домах, всем одиноким и обездоленным людям.

 Прими души всех умирающих в эту ночь, дай жизнь и облегчение лежащим на операционных столах, вразуми врачей...

 
Тихо шелестела старенькая шелковая ряса при каждом движении о. Александра.

 Он закрыл руками лицо и замолчал. Потом спросил:

– Кажется, всех помянули?

 Я вспомнила своего соседа Юрочку, его жуткого брата и сказала:

– Пьяниц забыли.

– Всех, кто в Твою Святую ночь бражничает, бесчинствует, – умири, вразуми и помилуй, – устало прошептал о. Александр.

 Светила лампада перед Нерукотворным Спасом, смотрели на нас с темного неба редкие звезды, а мы сидели, старые, немощные, и молились Воскресшему Господу, победившему и старость, и болезни, и саму смерть.

 

 

ИСПОВЕДЬ

 

1963-й или 64-й год.

 Литургия в храме Знамения Божией Матери, что у Рижского вокзала. Лето... Жарко и душно с самого утра.

 В боковом приделе, где образ мученика Трифона, о. Александр проводит исповедь. Исповедники стоят томные, безучастные, мысли их, по всей видимости, витают где-то далеко за пределами храма, а о. Александр проникновенно говорит им об их грехах, о любви к Богу и людям. Состав исповедников пестрый, большей частью это пожилые домашние хозяйки, горсточка молодежи, несколько мужчин интеллигентного вида и две-три дамы, смиренно повязанные платочками поверх модных причесок. Уже два раза приходили из алтаря от о. Клеоника и напоминали, что пора кончать затянувшуюся исповедь, но о. Александр не кончал. Он силился, но безуспешно, сдернуть с нас липкую сеть равнодушия. Он волновался, горел, а мы даже не тлели.

 Почему так получилось – не знаю! Жара ли нас разморила, бес ли попутал или просто все мы легкомысленно, не подготовив себя внутренно, пришли к великому Таинству.

 И вдруг о. Александр шагнул к самому краю амвона и, глядя на нас большими скорбными глазами, сказал:

– Слушаете вы меня сейчас, а сами думаете: вот разболтался старик о наших грехах и удержу ему нету – и такие вы мол, и вот этакие, а сам-то ведь тоже не святой. Правильно вы думаете, потому что я величайший грешник и обличаю вас только по долгу своего священства, не больше. Простите же меня, Христа ради!

 И, закрыв руками лицо, о. Александр зарыдал горестно и громко.

 Народ дрогнул, все как бы очнулись, ожили, бросились к нему. Впереди стоящие хватали о. Александра за руки, целовали их, плакали, задние напирали на передних и, перебивая один другого, кричали:

– Грешны, батюшка, простите!

 Вытирая непросохшие слезы, о. Александр гладил склоненные перед ним головы и сдавленным от волнения голосом говорил:

– Чего я от всех вас хочу? Искреннего покаяния. Ведь вы сейчас на суд Божий пришли, для этого надо собрать все силы своей души и молить о прощении. Надо кричать к Небесам так, чтобы они дрогнули, а не благодушно слушать, как я буду перечислять ваши грехи.

 

РАССКАЗ ОТЦА ГЕОРГИЯ

 

Чтобы тебе был понятен мой рассказ, я должен сделать небольшое отступление.

 Когда-то я был игуменом Мещенского монастыря, который находился в Калужской губернии. По монастырским делам мне частенько приходилось бывать в Калуге. В один из таких приездов иду я по улице и вижу: возле хорошего большого дома стоит женщина в небрежно накинутой теплой шали и кого-то поджидает. Увидев меня, быстро подошла и поклонилась. Лицо бледное, и такая скорбь на нем, что я сразу со всем вниманием воззрился на нее, а она мне говорит:

– Батюшка, муж умирает, отойти от него далеко не могу, а его напутствовать скорей надо. Не откажите, прошу вас, зайдите к нам!

 На счастье, у меня были с собой Святые Дары.

 Ввела она меня в дом, посмотрел я на ее мужа: совсем плох, недолго протянет. Исповедал его, причастил. Он в полной памяти. Благодарить меня начал со слезами, а потом сказал:

– Горе у меня большое: я ведь купец, но подошло такое дело, что дом пришлось заложить, а выкупить не на что, и его через два дня с аукциона продавать будут. Вот теперь умираю, и семья неустроенной остается.

 Жалко мне его стало.

– Не горюйте, – говорю, – может быть, Господь даст, и я вам как-нибудь помочь сумею.

 А сам скорей вышел от купца, да на телеграф, и вызвал к себе в гостиницу одного духовного сына, тоже купца.

 Тот вечером уже у меня в номере сидел, смекнул, в чем дело, и когда аукцион был по продаже дома, сумел нагнать за него цену до 25 тысяч. Дом купил город, из полученных денег 7 тысяч пошло на погашение залога, а 18 внесли в банк на имя жены умирающего купца.

 Тут уж я с отъездом с монастырь позадержался и после всех денежных операций пошел к больному рассказать об удачном окончании дела. Он еще жив был, благодарил меня, что я спас его семью от бедности, и к вечеру умер. Хоронить его я не остался, а поспешил в обитель, да за разными событиями так про него и забыл.

 Прошло много лет... Был я арестован, и пришлось мне сидеть в камере смертников, вместе со мной находилось 37 человек.

 Почти каждую ночь к нам приходили и забирали на расстрел 5–6 человек. Таким путем осталось нас семеро.

 Как-то днем подошел ко мне сторож тюремный и шепнул: "Готовьтесь, батюшка, сегодня я получил на всех вас список. Ночью увезут". Я передал своим соузникам слова сторожа. Нужно ли говорить, что поднялось в душе каждого из нас? Хотя мы знали, что осуждены на смерть, но она все стояла за порогом, а теперь собиралась его переступить...

 Не имея сил оставаться в камере, я надел епитрахиль и вышел в глухой, без окон коридор помолиться. Я молился и плакал так, как никогда в жизни, слезы были до того обильны, что насквозь омочили шелковую вышивку на епитрахили, она слиняла и растеклась разноцветными потеками.

 Вдруг я увидел возле себя незнакомого человека. Он участливо смотрел на меня, а потом сказал:

– Не плачьте, батюшка, вас не расстреляют.

– А кто вы? – удивился я.

– Вы, батюшка, меня забыли, а у нас здесь добрые дела не забываются, – ответил человек. – Я тот самый купец, которого вы в Калуге перед смертью напутствовали.

 И только этот купец из моих глаз ушел, как вижу, что в каменной стене коридора брешь образовалась, и я через нее увидел опушку леса, а над ней в воздухе свою покойную мать. Она кивнула мне головой и сказала:

– Да, Егорушка, вас не расстреляют, а через 10 лет мы с тобой увидимся.

 Видение окончилось, и я опять очутился возле глухой стены, но в душе моей была Пасха! Я поспешил в камеру и сказал:

– Дорогие мои, благодарите Бога, нас не расстреляют, верьте слову священника (я понял, что и купец, и матушка говорили о всех нас).

 Великая скорбь в нашей камере сменилась неудержимой радостью: мне поверили, и кто целовал мои руки, кто плечи, а кто и сапоги. Мы знали, что будем жить!

 Прошла ночь, и на рассвете нас перевезли в пересыльную тюрьму. Оттуда я попал в Б-ки, а вскоре по амнистии был освобожден и жил последние годы при Даниловском монастыре. Шестеро же моих соузников стали моими духовными детьми.

 Через несколько лет меня вновь арестовали и выслали сюда, в Каратюбу, где мы сидим сейчас с тобой вместе с беседуем.

 

ЗЕМЛЯ ОТЦОВ

 

В нашем городе моего дедушку знали все, он был соборным протоиереем. Поэтому когда он собрался в богомолье в Иерусалим, то о таком событии толковали чуть ли не в каждом доме.

 За два дня до дедушкиного отъезда мы сидели с ним на балконе нашего дома: я громко читал заданный в гимназии латинский текст и переводил, а дед, большой знаток древних языков, делал мне замечания.

 Залаял Шарик, мирно лежавший на коврике, и мы увидели подошедшего к балкону старого еврея Рабиновича; два сына, тоже старики, поддерживали его под руки.

– Разрешите зайти к вам с разговором? – снимая с головы картуз, спросил один из сыновей.

– Пожалуйста, – пригласил дедушка и поднялся навстречу.

 Старик, едва двигая ногами, с трудом одолел ступеньки балкона и в изнеможении опустился на подставленный мною стул. Я со страхом смотрел на его худое лицо с черными глазами и красными веками, на белую бороду и курчавые пейсы, спускавшиеся вдоль щек; смотрел и боялся, что старый Рабинович умрет сию минуту. Но старик отдышался, вытер ситцевым платком лицо и беззубый рот и, после обоюдных приветствий, начал:

– Я слыхал, что вы, господин батюшка, едете в Иерусалим?

– Да, если Господь благословит, то послезавтра собираюсь в путь, – ответил дед.

 Старик закрыл глаза, покачал головой и тихо сказал:

– Я имею к вам большую просьбу. Вы сами видите, что я скоро умру. – Он вздохнул. – Каждый еврей хочет одного: если не пришлось жить на земле отцов, то хотя бы в нее лечь... Привезите мне горсть земли из Иерусалима, одну горсть! – Старик поднял дрожащую руку и, сжав, протянул деду. – Когда я умру, ею посыплют дно моей могилы, и я лягу как бы в родную землю... Исполните просьбу старого еврея, и Господь наградит вас.

– Привезу, – пообещал дедушка.

 Рабинович повернулся к сыну и что-то сказал ему по-еврейски. Тот быстро вынул из кармана сафьяновый мешочек и протянул отцу. Старик, встав, подал его деду:

– Это для родной земли.

 
Дедушка отсутствовал ровно год. Я очень боялся, что старый Рабинович умрет за это время, но старик дождался дедушкиного возвращения.

 На третий день по его приезде он пришел к нам, поддерживаемый сыновьями. Дедушка тепло поздоровался и на тревожный вопрос старика, привез ли он землю, подал сафьяновый мешочек, наполненный иерусалимской землей.

 Старик протянул было к нему руки, но быстро отдернул и покачал головой:

– Не могу так, – прерывающимся голосом сказал он. – Это святая земля отцов! Положите ее мне на голову, а прямо в руки – не смею!

 Сыновья подхватили отца под локти, а он нагнул голову. Дедушка взволнованно и торжественно положил на нее мешочек, старик плакал, и слезы, как дождинки, падали на пол. Капнули слезы и из глаз моего деда.

 
С того времени прошло много лет, теперь я сам стал дедушкой, но не в этом дело, а в другом...

 У меня есть сестра. В 20-м году она вместе с семьей эмигрировала за границу и поселилась в Париже. Последние годы она каждое лето приезжает к нам в Ленинград по экскурсионной путевке и проводит с нами несколько дней.

 Накануне ее отъезда мы идем с ней в булочную, выбираем самый круглый, самый аппетитный черный хлеб, и она увозит его в Париж. Там она передает хлеб старому и уважаемому человеку из числа близких ей русских эмигрантов. Он благоговейно принимает у нее хлеб с родной земли, режет на маленькие кусочки и, как просфору, раздает родным и знакомым. Приняв кусочек, люди целуют его, многие плачут...

 Это хлеб с земли отцов.

 

Об авторе:
Л. Шостэ — псевдоним иеросхимонаха Нектария (в миру – профессор медицины Овчинников Николай Александрович), бывшего настоятеля Елецкого храма, прошедшего войну, плен, тюрьму.
Согласно другим источникам, автором этих воспоминаний оказалась Лидия Сергеевна Запарина, писавшая под псевдонимом Л. Шостэ. Ей принадлежит большой сборник рас­сказов о разных замечательных случаях в жизни верующих людей: Л.С. Запарим. Непридуманные рассказы. М., 1995.